В апреле, поздним снегом на голову, вернулись до срока родители. Всякий знает, что такое возврат из-за границы до срока. Уже в девятнадцатом веке на такое смотрели с большим подозрением.
Наталя, подперев рукой щеку, ту самую, где ямочка была поменьше и чуть повыше (и волосы падали поверх руки), доверчиво рассказала грустную историю.
— Отца подсидел друг и заместитель дядя Женя, Веркин папуля, он все шутил, говорит — долго сидишь в одной стране, а Верку отец в прошлом году устроил в МГИМО через замгенерального «Разноэкспорта» (эти сухие наименования немного покоробили Георгия из губ Натали). Подсидел он его, оказалось, на выпивке и совершенно вроде бы ни с того ни с сего. Просто выправил вдруг докладную послу (и три копии куда следует, шутник), что торгпред «всегда выпимши заместо работы» — как выразился в докладной дядя Женя, и — «хоть он мне был друг, но служба мне как коммунисту ценнее», тоже, любитель античности, — Наталя поджала губы.
Надо сказать, в посольских колониях на это дело («положить на гланду», как выражался Арсланбек) всегда глядели, кому следовало глядеть, сквозь пальцы — как на единственный способ снять чудовищное нервное напряжение от социалистических производственных отношений. Но зарываться, конечно, не поощрялось.
В одно прекрасное шведское утро отца прижали на работе в пылу похмелья — весьма нелегкого, как положено у русского человека, так, что отец вообще едва сообразил — чего пришли.
К вечеру супруги разобрались: накануне совершила ошибку мать. Русский человек силен задним умом — известное дело.
— Они в мае собирались в отпуск, — терпеливо объясняла Наталя, — мама моталась по магазинам, ну, чтобы подешевле, нанервничалась вот как, да еще два десятка коробок запаковать. Знаешь, одинаковый товар — в разные коробки на дно, для таможни, там же, в таможне, дебильная инструкция — «в количествах, не превышающих личные потребности», мрак. Может, я десять штанов ношу — у меня такая потребность?
Георгий слушал в легком обалдении.
— Ведь говорила я ей — зачем ты вообще с этими париками связалась — всего-то они идут рублей по шестидесяти, так нет же — «ассортимент, ассортимент!» — передразнила Наталя. — Конечно, через нашу таможню безопаснее, если, понимаешь, мелкие партии разного, чем, ну, например, 50 штанов, представь? Вот и приходится, если десять к одному с кроны получается, — уже везут. Хоть парики, хоть крем от волос — а что? — Наталя всплеснула руками — ах, беда!
Дальше притихший Георгий услышал следующее.
Жена советника по делам безопасности товарища Чеснокова («балбес с бакенбардами», — выразилась Наталя) спросила вдруг как-то вечером Наталину маму:
— Анечка, вы когда трогаете? Уже пакуетесь?
— После майских, я думаю, лап, — сказала мама.
— Паричок из моих возьмешь?
— О чем речь! — мгновенно ответила Анечка.
Речь, однако же, была вот о чем, пояснила Наталя:
— Мама в прошлом году, знаешь, привезла уже два парика, ну, на таможне если больше двух за раз, то это, говорят, превышает потребности, я тебе говорила. Ну вот, а мама, когда разыскала дешевые прошлый год, представь! — эта жирная тоже в магазине оказалась, Чеснокова, и видела, случайно или нет — поди разбери, да она везде поспеет, туша, — Наталя перевела дух. — Ну вот, если б мама сказала теперь, что не может взять, это — понимаешь или нет? Это значит, уже опять есть два. То есть снова, выходит, и в этом году везет.
— Ну? — Георгий соображал туго.
— Ну а зачем ей еще два? К двум прошлогодним?
— Зачем? — глупо подхватил Георгий.
Наталья странно посмотрела на него. Встряхнула каштановой стрижкой туда-сюда и снова посмотрела.
— А-а! — сказал Георгий и покусал щеку.
— Ну, вот и ответила: возьму, конечно, хотя и снова везла два, понимаешь, мама же знала, что эта жаба в жизни никакого парика не принесет, потому что, если принесет, это уже, ха, будет уже значить, что сама она, понимаешь? Приторговывает.
Георгий опасливо смолчал, оторопело глядя, как слова ловко выскакивают из теплых Наталиных губ.
— Мама у меня, представляешь, я тебе рассказывала, женщина импульсивная, а главное, ее возмутило, что эта мымра, советница, понимаешь, по делам безопасности, ну, она обычно по мелким сошкам, а тут уж совсем — жену торгпреда! — Наталя гордо выпрямилась. — Жену торгпреда прощупывать — как совести хватило, я удивляюсь!
Дальше Георгий понял вот что.
Через пару дней Анечка сгоряча спросила жену советника Чеснокова прямо при двух первых секретарях:
— Лап, я уже пакуюсь, где паричок?
— Какой паричок? — удивилась жена советника.
— Какой паричок? — удивились секретари.
Ах, право же, век живи — век учись. Жена советника по делам безопасности — что может быть опаснее?
Через три дня дядя Женя вдруг и сочинил докладную послу, одна копия — советнику Чеснокову.
— И по какой ведь все глупости, а? Представить жутко, — горестно вздохнула Наталя, успокаиваясь. — Меня там не было. Говорила я ей, еще в том году: молчи в тряпочку, доведет тебя твой характер до СССР. Нет: ты, говорит, мала рассуждать, восьмой класс, не твоего ума дело. Вот и мала…
Отец в Москве безвылазно (чего уж теперь!) глушил окаянную. У матери открылся тромбофлебит, заработанный по молодости еще в Бирме на скупке полудрагоценных камней.
Наталя на свиданиях — у них ведь не было еще свиданий — будто отстранялась от раза к разу, и Георгий что-то никак не мог пробиться. Да и странные это были свидания, и непривычно, и что говорить и делать в холодной весенней Москве — непонятно, когда так хорошо было в квартире на Кутузовском. Георгий отговаривался сам от себя Наталиными семейными неурядицами. Наталя на свиданиях больше молчала и стала как-то внимательно разглядывать его — на скамейке, в кафе ли, словно видела в первый раз, словно не спали они рядом целый месяц в девичьей узкой кровати, горячие и невинные.
24 апреля он позвонил Натале, как всегда.
— А, здравствуй, — сказала она. — Гоша… Алло, ты слушаешь?
— Ага, да-да.
— Ты… мне больше пока не звони, ладно?
— Что? Алло, алло, Наталя?
— Да?
— Я не разобрал, алло!
— Ты разобрал. Не звони мне больше никогда, ладно?
— А-а… Наташа, что случилось? Я… Почему ты так?
Молчание.
— Алло, Наташа! — Георгий почти кричал. — Что такое? Ты можешь объяснить? Почему?
— Почему? Моя мама считает, что ты… Словом, что ты из тех людей, которые гоняются за московской пропиской.
У Георгия отнялся язык. «Как же?.. — прыгнула мысль. — Она же меня не видела ни разу… Как же так?..»
Наталья повесила трубку.
Через два года Наталя вышла замуж.
— У него папа в Японии, — сказала она Георгию, случайно встретив на Новогоднем балу во Дворце съездов.
«Япония — это да!» — подумал Георгий. Потом в метро Оля, летя «на бенефис Элеоноры Белянчиковой», протарахтела с конфетой во рту:
— Да-да, у них ребенок. Быстро? Нор-мально! Его родители?… Да-да, в Японии… шофером.
— Шофер — это не фонтан, — сказал Шамиль.
14
Второй этап Георгий провел без сучка, с присущей задоринкой.
После открыток Татьяна стала по временам вдруг оглядываться в институте и тревожно всматриваться, одну секунду, в лица.
— Живем, Сашик! — стукал по Сашульке Георгий. — Прикорм — святое дело!
Сашулька в ответ с утроенным интересом смотрел, как Татьяна садится в «Волгу» — ему мерещились замки.
За 22 копейки купили у Эльвирки пирожное, завернули в шелковистую бумагу, уложили в коробку «Адидас» — от Георгиевых кроссовок, коробку на мансарде забили копытом в посылочный ящик, а чтобы не болталось — проложили ватой из аптеки.
— Наживка должна быть сладкой, — сказал Георгий, похлопывая ящик по боку, — плюнь три раза, Сашик. Плюй, не боись, высохнет, ну, чучело, плюнуть как следует не умеет — тьфу!
Надо сказать, в системе не принято говорить прямо, как с Сашулькой взял привычку Георгий. В системе заведено говорить так, словно имеется в виду другое. И не водится уточнять — то ли именно, что ты подумал, имеется в виду.
Например, друг-Оприченко в перерыве сообщал шепотом (он на всякий случай предпочитал шепот):
— Мэн, в последнем куэле вчера конвайр хай фай, я заказал.
Георгию тут приходилось враз связать: «Конвайр» — это джинсовый костюм, «Куэль» — каталог товаров, последний — значит, кто-то недавно привез, заказал — стало быть, кто-то едет опять, выходит, Оприченко хочет сказать, что у него все ездят. Информация в целом создавала другу-Оприченко немедленное преимущество, солидный гандикап, и требовалось рывком погасить отрыв. Иначе Георгий рисковал попасть в положение человека, которому ничего не осталось, кроме как порадоваться за товарища. Но радоваться тут, известно, нечему. И Георгий с ходу давал реакцию, сделав под губой удаляющее движение языком:
