Bambini di Praga 1947
1
Било полдень.
Пан Гирман, великан-мясник с крохотной золотой серьгой в левом ухе, открыв витрину, сквозь аспарагусы и поверх ряда свиных голов глядел в свою лавку.
— Господа, — заявила там его жена, — для мясников и коптильщиков чистота — залог здоровья!
И она принялась полировать тряпочкой кафель, и груди ее прыгали так, что четверо страховщиков, агентов «Опоры в старости», не в силах были отвести глаз от выреза ее платья.
— Вы не представляете, — добавила мясничиха, — с какой жадностью эти самые аспарагусы всасывают жирный воздух.
— Вот почему на еврейском кладбище так много бузины, — сказал страховой агент пан Буцифал. — Она пускает корни и за несколько лет выпивает все до последней капли. Сосиска, милостивая пани, была восхитительная!
— Мадам, — произнес с набитым ртом управляющий «Опоры в старости» пан Крагулик, — это сосиски монастырские или франкфуртские? — И он наклонился и промокнул губы скатертью.
А мясничиха, смеясь, принесла нарезанную ветчину, подняла один розовый ломтик над открытым ртом смуглого молодого человека и воскликнула:
— Ветчинка по заказу — специально для пана Виктора!
И агент страховой компании пан Виктор Тума, красавец берберийского типа, облизал пальчики мясничихи и легонько, как будто случайно, задел своими кудрями ее грудь.
— Никакие они не монастырские и не франкфуртские, — сказала мясничиха. — Мы сами их делаем! Я и мой муженек!
И она показала на витрину, где коленопреклоненный пан Гирман как раз вкладывал в рот свиной головы желтый лимон.
— Он стоит сейчас на коленях, совсем как статуя кардинала герцога Тун-Гогенштейна на Малосгранском кладбище в Смихове, — сказал пан Виктор.
— Так вы тоже католик? — обрадовалась жена мясника.
— Тоже, — кивнул пан Виктор, и возвел горе свои синие глаза, и открыл рот — а пани Гирманова наклонилась и опустила туда тоненький ломтик ветчины, позволив молодому человеку нежно куснуть себя за пальчик.
Пан Гирман, увидев это, схватил лимон и запустил им в свиную голову.
— Ну, господа, что еще будем заказывать? — осведомилась мясничиха.
— Сосиски!
— А мне побольше хрена!
— А мне хрен с горчицей!
— А я бы попросил ветчины, — сказал страховой агент пан Тонда Угде, элегантный мужчина с розой в руке и в легком пальто, небрежно накинутом на плечи.
Мясничиха ушла в кладовую, а страховщики принялись разглядывать сквозь аспарагусы лысую голову пана Гирмана и площадь с напоминавшим о давней эпидемии чумы фонтаном, по которой ехала в их сторону женщина на велосипеде; на руле велосипеда красовался большой похоронный венок, изобиловавший колючими листьями и фиолетовыми трепещущими лентами. Подбородок у женщины был вздернут, потому что снизу его подпирали колючки магонии.
— А что это написано у нее на лентах? — спросил пан управляющий, придвигаясь поближе к витрине и по пути небрежно сметая со стула агента Тонду Угде. Тот упал на спину, а управляющий мало того, что перешагнул через него, так вдобавок еще и несильно пнул по голове.
Потом он оперся о подоконник, раздвинул аспарагусы и расхохотался так, что закапал слезами руку пана Гирмана, который все еще стоял на коленях посреди витрины.
— В полдень у нас всегда закрыто, — сказал мясник, взял свиную голову и разорвал ее пополам.
— Это ваша супруга нас пригласила, — принялся оправдываться пан управляющий.
— Ну и дурацкие же у вас шутки, — сердился Тонда, отряхивая пальто.
— Знаете, что там было написано? — повернулся управляющий к остальным. — Там было написано «Спи сладко», — сказал он, икнул и предложил: — Давайте развлекаться! Пан Буцифал, сегодня уже неделя, как начался ваш испытательный срок в «Опоре в старости», а я так толком и не знаю, почему вас уволили из Церковного управления.
— Потому что я поссорился со священником.
Мясничиха принесла тарелку с горячими сосисками.
— Вы поссорились со священником? — удивилась она.
— Да, — подтвердил пан Буцифал. — Из-за святой Терезы.
— А правда, что эта горчица называется «От священника»? — спросил пан Виктор.
— Правда, — ответила женщина, вытирая глаза, потому что хрен заставил ее прослезиться.
Страховщики беззастенчиво заглядывали за вырез ее платья и уважительно покачивали головами. Вошедший в свою лавку пан Гирман увидел это, и уши у него поползли назад, как у собравшегося кусаться коня. Он скрылся в кладовой, а потом вернулся оттуда с шестом для опускания железной шторы и приостановился возле аспарагусов. Он был такой огромный и широкоплечий, что в лавке сразу потемнело.
— Мне надо опустить штору, — сообщил он и шагнул на тротуар.
— Из-за святой Терезы? Как это? Да говорите же! — поторопила мясничиха и, придвинув к себе стул, встала на него коленями, держась за подлокотники. И она смеялась, раскачиваясь на стуле, и юбка у нее задралась, обнажив полное колено. И вот так вот пани Гирманова глядела на потолок и раскачивалась, она то наклонялась, то выпрямлялась, а ее груди торчали вперед, словно две сахарные головы, и заставляли страховщиков обмирать от изумления. И пан Виктор Тума, который платил двойные алименты и ревновал каждую беременную женщину — не потому, что она забеременела, а потому, что она забеременела не от него, совсем позабыл о сосиске в своей тарелке и даже молитвенно сложил руки, восхищаясь этим чудом природы.
А пан Гирман, держа в руке шест для опускания железных жалюзи, застыл на месте при виде того, что вытворяла его жена.
— Понимаете, мадам, — заговорил наконец пан Буцифал, — эти церковные статуи до того нежные, что и передать нельзя. Ну прямо как ваши сосиски. В общем, привез я гипсовую Терезу в Збейшин. Опускаю борт у грузовика, глянь — а руки-то у статуи отвалились.
— Руки? — смеялась мясничиха. — А пан священник что?
— Только руками всплеснул. Я ему говорю, знаете, святой отец, давайте я сбегаю в магазин за мешком гипса да и загипсую эти руки не хуже чем в больнице. А он на это — нет, Тереза мне здоровой нужна.
— Здоровой? — смеялась мясничиха.
— Пришлось мне с этой статуей назад ехать, — продолжал пан Буцифал. — Погрузил я, значит, другую, привез ее обратно в Збейшин, поставил внизу на ступеньку и поднимаюсь себе с накладной в церковь. А на самом верху лестницы стоит священник и смотрит мне за плечо… я оглядываюсь, а этот гад…
— Священник? — веселилась женщина.
— Да нет, тот, что как раз ехал мимо на велосипеде. Задел он эту самую статую рулем, и она закачалась… Священник сбежал по ступеням, в последнюю секунду схватил Терезу и говорит мне: «Хорошо, что успел, а то пришлось бы тебе отправляться за ней в третий раз!» Вот только он, когда бежал, на мозоль мне наступил, а это никому не дозволено. Я ему так и сказал: «Хоть вы и служитель Божий, но на мозоль я себе наступать не дам!» И пихнул статую, а она упала и разбилась вдребезги. И тогда святой отец написал жалобу, и Церковное управление в ответ выпихнуло меня, и я стал агентом «Опоры в старости». А хрена у вас больше нет?
— Сейчас принесу, — сказала мясничиха. — Знаете, когда мне было семнадцать, я хотела уйти в монастырь.
— В мужской? — уточнил управляющий.
— Сегодня бы точно в мужской… а тогда я была такая набожная… Ладно, чего уж теперь говорить! Папенька умер, и пришлось мне променять четки на мясницкий нож. Ах, господа, до чего же тонко эти вот самые руки умеют нарезать ветчину… — вздохнула Гирманова, и прекратила раскачиваться, и поставила ноги на пол, но вздернувшаяся юбка по-прежнему врезалась ей в тело повыше колен, и Гирман, увидев это, замотал головой, и его золотая серьга блеснула в мочке уха, точно яркая точка под вопросительным знаком.
— Эй, сосед, что у вас стряслось? — вкрадчиво спросил шляпник Курка.
— Да ровным счетом ничего…
— Неужто? А мы с женой глядим из своей лавки, и она мне и говорит: «Вильда! Наш Гирман мало того, что совсем распух от ветчины, так еще и с лица бледный. Что-то у них там творится!»
— Да уж творится! Видите, сосед, мужчин у меня в лавке?
— Какая-то комиссия, да? — обрадовался шляпник.
— А вот и нет, — соврал Гирман. — Пришли, понимаете ли, попросили тарелки и горчицу, а мясо, мол, у них свое, из дому принесли. Прямо боюсь туда заходить, еще учиню чего!
— А потом что?
— А потом один из них достает из кулечка три яйца и велит мне их сварить, потому что он на диете. Так я их ему варю, а он шасть ко мне за спину, палец поднял и говорит: «Смотрите не переварите! Ровно три минуты!»
— Кошмар! — ликовал шляпник. — С тех пор, как в школах перестали преподавать закон Божий, люди совершенно распустились. Мне, сосед, вас искренне жаль, — сказал пан Курка, и в голосе его прозвучала неприкрытая радость. И он пошел к себе в лавку, но на полпути опустился на одно колено, притворившись, будто завязывает шнурок, и рассмеялся так, что закапал слезами носок башмака. — Хорошо-то как, — шептал он.
