— А вы — от радости?
— Бывало и так. Но недолго. Стоило нам перейти к следующей серии опытов — к полному затормаживанию мозга, — как животные начали погибать. Мы не могли понять, что происходит. Нам казалось, что должен наступить какой-то целебный сон, после которого можно будет вернуть память, записанную на ленте. Полностью или чуть урезанной — как захотим. А они погибали.
— Да, я припоминаю, — вставил директор. — Сильвестров докладывал об этом. Надо отдать ему должное — рассказывал он не об одних успехах, трудностей не скрывал.
— Потом мы наконец догадались. Дело в том, что «Мнемозина» затормаживала клетки мозга без разбору. Покончив с клетками памяти, она принималась за другие — за те, которые управляют дыханием и сердцебиением. И отключала их. Наступала смерть.
— Что же вы придумали? Отключали машину после того, как животное заснет?
— Нет, этого было недостаточно. Вернее, момент был слишком неуловим. Иногда смерть наступала раньше полного засыпания. Поэтому пришлось вводить в машину новый блок: ДЖЦ. Запомните, товарищ капитан: ДЖЦ — дублер жизненных центров.
— Что же он из себя представляет?
— Приемно-передаточное устройство и еще одну магнитофонную ленту. Потоньше первой, но подлиннее. Она как бы принимает на себя управление дыханием и сердцебиением.
— И животное спокойно может спать, пока тонкая лента не кончится или не оборвется?
— Да.
— Оказывается, все очень просто.
— Да? Знаете, сколько мы провозились с этой «простотой»? Два года.
— Но пока сон не наступил, тонкая лента не нужна?
— В общем-то нет. Но в следующих опытах мы ее все-таки каждый раз включали. Для страховки. Даже вмонтировали автоматическое включение — одновременно с основной лентой, с широкой.
— Следующие опыты — это какие? Ощенячивание собак и оцыплячивание кур?
— Что здесь смешного?
— Извините. Я просто не знал, как назвать их поточнее.
— Как раз на этом этапе мы обнаружили очень интересный феномен. «Мнемозина» довольно легко и быстро стирала свежие воспоминания, но чем дальше она продвигалась в глубь памяти, тем ей становилось труднее. Справиться с воспоминаниями детства — на это иногда уходило часа два. И лишь потом наступал сон.
— Поддерживаемый тонкой лентой?
— Непременно. Но до сна мы старались больше не доводить. Оставляли, как вы выражаетесь, в щенячьем и цыплячьем возрасте. Мы пробовали и на других животных: на кошках, на лисах. Правда, сам Сильвер… простите — доктор Сильвестров…
— Вы зовете его Сильвером?
— Да. Он сам про себя часто так говорит в третьем лице: «старина Сильвер считает…», «Старина Сильвер вами недоволен…», «Не советую вам сегодня спорить со старым добрым Сильвером…» «Добрым» — вот уж не сказала бы. О нет, не подумайте, что я жалуюсь. Мне очень нравилось с ним работать. Почти каждый день — новая задача, и всегда приходится чуть переходить за грань известного, отработанного. И лично ко мне он всегда относился очень хорошо. Но все равно — «добрый» не то слово. Не идет к нему совершенно.
— Вы сказали «нравилось». Почему в прошедшем времени?
Этери гневно посмотрела на него, потом вдруг потупилась и умолкла. Но капитан сделал вид, будто не замечает ее смущения, и продолжал расспросы.
— Вы прилетели из «Карточного домика» позавчера, тридцатого декабря, верно? Вас послали по какому-нибудь делу?
— Нет, я сама. У меня накопились свободные дни, и я решила их использовать.
— Скажите, а не заметили вы чего-нибудь странного перед вылетом? Все было нормально? Никаких признаков тревоги, никаких аварий?
— Тревоги? Наоборот, все очень радовались. Елку украшали, рисовали плакаты, знаете — шаржи, послания в стихах и все такое. Репетировали шуточные номера. У нас там развлечений мало, так что к праздникам готовятся всерьез. И всегда бывает очень весело.
— Бывает так весело, а вы вдруг уехали. Почему?
— Мне нужно было, — тихо сказала Этери и, поежившись, снова ушла в свою шубку, как в раковину.
Капитан переглянулся с директором, потом посмотрел на часы и покачал головой.
— Послушайте, Этери, — начал директор. — Я вижу, что вы чего-то недоговариваете. И поверьте — в другой раз я бы не стал тянуть из вас клещами. Ведь вы меня знаете. Я хитрый. Дождался бы, когда вам самой захочется рассказать, дотерпел бы. Но теперь не могу. Дело слишком серьезное и срочное. Вы должны рассказать все, что знаете. Почему вы вдруг оставили «Карточный домик»? Что там произошло? Вы испугались чего-нибудь? Поссорились с Сильвестровым? Он вас обидел?
— Я испугалась… Да… Испугалась… — прошептала Этери.
— Но чего?
— Что он сам… Что он не послушается меня и сам начнет этот опыт… Без меня, в одиночку…
— Какой опыт? Что он задумал?
— Но я обещала ему никому не говорить.
— Он запугивал вас? Грозил?
— Нет, конечно, нет. Но если узнают у нас в академии… Его могут совсем снять с этой работы, запретить опыты.
— Этери, там в «Карточном домике» что-то случилось. Что-то очень скверное. Речь идет о жизни людей. В том числе и о жизни Сильвестрова. Поэтому говорите все, что знаете. У нас очень мало времени, поймите!
— Хорошо… Я расскажу… Понимаете, он спешил. Он очень спешил. Еще пять лет назад, когда он только начинал свою работу, он уже тогда страшно спешил. Потому что… Про это мало кто знает, но мне он рассказал. У него погиб ребенок. Мальчик. В автомобильной катастрофе. Они собирались провести отпуск на Кавказе. Сам Сильвестров прилетел самолетом, а жена с сыном должны были приехать на машине. Жена очень хорошо умела водить. Но на повороте лопнула шина. А там сразу обрыв и камни. В больнице, когда она пришла в себя, ей долго не хотели говорить про мальчика. Уверяли, что он в соседней палате, что еще есть надежда. На самом деле он погиб сразу. От удара сместились шейные позвонки.
— Остаться жить и чувствовать себя виноватой в смерти собственного ребенка!.. — Тамара Евгеньевна всплеснула руками, будто отгоняла от себя что-то невидимое. — Даже услышать о таком, и то сердце сжимается.
— Сильвестров рассказывал, что с тех пор она изменилась неузнаваемо. То плачет часами по любому поводу. То начинает заговариваться и уверять его, что мальчик до сих пор в больнице, просит позвонить, узнать, когда его выпишут. Потом приходит в себя и вскрикивает, как от удара. Она говорит, что почти физически ощущает в мозгу то место, где засело страшное воспоминание, засело в виде сверлящей больной точки. Не помогали никакие таблетки, никакие лечения. У него не было сил смотреть, как мучается любимый человек. Он чувствовал, что должен, обязан что-то предпринять.
— И придумал «Мнемозину»?
— Да. Сама идея появлялась у него и раньше, но среди многих других. Это не человек, а настоящая фабрика по производству идей. Тогда же, пять лет назад, он решил забросить все остальные проекты и заниматься одной «Мнемозиной». На новом месте работы, в академии, он никому не рассказывал о своем горе. Боялся, что его сочтут эгоистом, хлопочущим только о том, чтобы обеспечить покой в своей семье. Как будто мало на свете других людей, мечтающих освободиться от тяжелых воспоминаний.
— Но неужели время не вылечило ее? Ведь пять лет.
— Судя по тому, с каким лицом Сильвестров вернулся в последний раз из поездки к жене, — нет. Да он и сам стал ужасно нервным, взвинченным. Делался похож на себя лишь тогда, когда работа подвигалась вперед. Но стоило ей застопориться, и он снова впадал в какую-то мрачную ожесточенность. Помните доклад, который он делал весной? Так вот: с тех пор мы не продвинулись вперед ни на шаг.
— Но вы же работали с утра до ночи.
— Все впустую. Мы получали широкую ленту с полной записью памяти животного, но прочесть-то ее мы не могли. И если мы стирали наугад какой-нибудь кусочек, а потом возвращали память обратно в мозг — пусть даже самой смышленой обезьянке, — она не могла объяснить нам, что она забыла.
— И тогда он решил?..
— Да. Попробовать на себе. Это был какой-то кошмар. Последние два месяца он являлся в лабораторию только для одного: уговаривать меня принять участие в опыте. Помочь ему. Он говорил, что все равно другого пути нет. Что без опыта на человеке нам не обойтись. Что пробы будут самые короткие — полминуты, минута.
— Да кто бы ему позволил?! — воскликнул Андрей Львович. — Даже пять секунд.
— Он знал, что ему не дадут разрешения. Поэтому и упрашивал меня помочь. Говорил, что иначе воспоминания о сыне и его сведут с ума. Плакал… Грозился, если я не соглашусь, начать опыт в одиночку. Без ассистента.
— Но как же вы могли молчать? Нужно было приехать сюда, рассказать нам о его намерениях.
— Я думала, мне удастся образумить его. Уговорить… Но в конце концов не выдержала. Просто сбежала. Хотела сразу ехать в Москву, просить о переводе в другое место. Даже билет вчера взяла в аэропорту. А потом сдала обратно… На минуту заколебалась — и снова застряла на полдороге.
