– После того бесстудства как было не заложиться Москве? – ярился Анфал. – Выборная власть! Посадники! А мне не надобе такой выборной власти, што нас постоянно грабит! У их корысть токмо своя, новогородчка! Да и не всего Нова Города, а, почитай, одной Прусской стороны! Конечь с кончем в Новгороде Великом и то сговорить не могут! Противу Москвы надумали литовских князей приглашать! Ужо Ольгерд им зубы показал, а Витовт еще покажет! Кровавые слезы учнут лить! Обломы!
– Ну, и куда теперь? – выговорил, понурясь, Рассохин, уныло заглядывая в почти опруженную братину: не налить ли сызнова? – В Устюге не усидеть! Говорю тебе, толкую! В князеву службу подаваться нать! Боле некуда!
– Ну это ты оставь! – Анфал мотнул тяжелою косматою головой, отвел рукою, будто муху согнал. – Воля дорога!
– На Двину не воротишь нонеча! Двиняне заложились за Новый Город вновь! Тамо, гляди, и нас с тобою выдадут новгородчам… Да и на Устюге не усидеть…
– Да уж… Знамо дело! – процедил Анфал, пнув сапогом некстати подлезшего кутенка. – На Вятку уйду! – отмолвил хмуро. – Татар да вогуличей станем зорить! Айда со мной!
– Примут ле? – усомнился Рассохин.
– Меня да с молодцами не принять? – возразил, выпрямляясь, Анфал и гордо сверкнул взором. – Примут! В ноги поклонят ищо! Воздвигнем тамо новое царство! Вольное! Людей наберем! Сибирь со временем будет наша! Осильнеем – никто станет не надобен, ни Новгород, ни великий князь, ни Орда! Иди со мною, Михайло, не прогадашь! Верно тебе говорю!
Рассохин только вздохнул, не подымая глаз от чары. Анфал легко встал, поднял, чуть натужась, тяжелую глиняную посудину, перелил хмельное в деревянную расписную бокастую каповую братину, приказал: «Черпай!», сам крупно зачерпнул, выпил, не переводя дыхание, до дна, чуя, как горячо ударило в голову, тронулся к двери. Замокшее дверное полотно глухо чмокнуло под тяжелой рукою Анфала, отокрылось в ночь. Анфал вышел на крыльцо, справил малую нужду прямо на снег. Из заречья, где темный бор почти сливался с ночным в низких облаках небом, тянуло морозным пронзительным, с легкою сырью воздухом. Снег на перильцах не скрипел, не рассыпался, а взятый в кулак сминался в ком и медленно таял. Весна, не видная еще, едва ощутимая, готова была обрушиться на боры, взломать лед на сиренево-серой реке, взорваться птичьими голосами, сумасшествием ветра, и дышалось влажно, легко, глубоко. Анфал постоял, чуя, как зыбкий холод заползает за ворот расстегнутой рубахи, холодит и успокаивает разгоряченное тело. Поправил чеканный серебряный крест на груди. Улыбнулся своему, тайному, в ночной иссиня-серой темноте представя себе ледоход на той же Двине, Печоре или Ветлуге: оглушительные удары ломающихся льдин, вывороченные с корнями лесины, ныряющие в сахарно-белом крошеве, вдохнул еще раз морозный воздух, выискивая ноздрями потайную весть близкой весны. «Нет, меня они не утопят в Волхово! – помыслил с веселою яростью. – Ишо не утопят! Гляди, я и сам кого из их утоплю! – повторил себе самому и молчаливому лесу невдали и окрест, утверждая и утверждаясь: «На Вятку уйду!»
А Рассохин продолжал сидеть в дымном жилье над чарой сельского пива, с горем понимая, как не просто ему будет совершить то, что он по тайности обещал и должен будет, ежели что, свершить в уплату за свое прощение и возвращение в Новый Город.
Глава 6
Иван Никитич пошевелил рукою подгнивший кол, тронул второй, крякнул сердито. Поистине надобно было менять всю ограду, а не латать свежим лесом это гнилье! Давешний, пятилетней давности, пожар, смахнувший полпосада, не затронул Занеглименья. А жаль! То бы все разом полымем и взялось, с оградою этой! Только оградой? Он критически оглядел терем: нет, терема было бы жаль! Зло толконувши еще раз старый кол, вываливавший из ряда, пошел к дому.
Не в подгнившей ограде было дело, и не от нее маета, а от недавнего хождения по боярам, от созерцания роскошей, иноземной посуды, ковров, оружия, порт многоценных[35], коней, что ему могли бы привидеться токмо во сне, размаха хоромного строения, что у Зерновых, что у Кошкиных, что у Акинфичей… А теперь, когда с десятками великих бояринов говорено, когда побывано, почитай, мало не у всей ли московской господы, вновь уползать в свой угол, свой кут, в свою бедную, как пронзительно виделось ныне, хоромину в одно жило, с одним дворовым слугою Гаврилой да с девкою, взятую в помочь матери с Острового «из хлеба»…
Конечно, не то житие, где за все про все одна хозяйка в дому, коей и не присесть на дню, а муж-кормилец какой-нибудь возчик, коваль, али древоделя, али мелкий разносчик с Посада, что с утра спешит со своим товаром по улицам, громко выкликая да потряхивая на спине пуда полтора-два мороженой али сушеной рыбы, или беремя крестьянского холста, и которому коли не продать товар сегодня, то и неведомо, из чего варить на завтра постные шти… А не накопивши, с трудами и горем, двух-трех гривен, и заневестившуюся дочерь замуж не выпихнуть!
У него и солонина в погребе, и зерно, и мука, и масло топленое и постное, да и не льняное какое, а самолучшее, с подсолнуха! И кадушки с грибами, ягодой, капустой, и кадь соленых сетов, и мед – Лутонин дар, и сыры, и соленый творог, и свежая баранина из деревни. Он статочный хозяин, коней кормит не сеном, овсом, княжой городовой послужилец, более того, владычный посельский, и Киприан, кажется, начинает ценить Ивана, отличая от прочих «слуг под дворским». Да и навидался он роскошен-то! И своих, и иноземных. В Орде побывал с княжичем Василием и в Кракове, в Цареграде бывал не раз… И все-таки нынешнее хождение, а паче того теперешнее состояние свое, когда надобно вернуться восвояси, и снова умалиться, снова занять свое незаметное место в череде служилых дворян, место скорее нижнее, чем верхнее – это долило!
Иван Никитич испытывал противное ощущение всех уцелевших и вернувшихся домой «ходоков», которые сколько-то слепительных дней, иногда часов, побывавши вровень с сильными мира сего, возвращаясь опять во тьму, из которой выплыли на краткий, незабвенный для них миг, уже не могут найти своего прежнего места в жизни, ропщут и надоедают всем и вся бесконечными рассказами о совершенных ими подвигах.
Ивану Никитичу, повидавшему мир, это, последнее, не грозило. Но, однако, возвращаться восвояси все одно было трудно. Начинал заползать в душу тихий не то что страх, а сомнение, что ли: а ну как теперь воспоследует остуда от великого князя Василия, а паче того – от Софьи Витовтовны, которая навряд простит ему, что он своим рассказом о тайном сговоре Витовта с Тохтамышем опорочил ее отца – великого князя литовского. Долго ли великой княгине разорить и погубить простого ратника! Отберут Островое, от службы откажут… Да и чего он добился на деле-то? Василий союза с Витовтом не разорвал, вишь, и Смоленск ему подарил, и от рязанского князя отступился! Да и нелепая война с Новым Городом не по Витовтовой ли воле затеяна? Хороша власть, когда набольший готов подарить отчину недругам своей земли! И что они все? Бояре, послужильцы, чадь, посад, торговые гости, церковь, черные люди московские? Так и согласят, так и стерпят, чтобы от воли одной литовской бабы, пусть и княгини, зависела участь всей земли! Тута меняй не меняй ограду, все одно, душа не на месте по всяк час! В государстве гниль!
В черед подумал о детях – сыны тоже тревожили. Ванята, коего он лонись определил в княжую дружину, нынче голову потерял, пропадает на Подоле у молодой купчихи-вдовы, а та и рада донельзя: «прикормила ратника»! Сам был молод, да и не без греха, а все же… А ну как и женит на себе? Не на десять ли летов старше молодца? Позор! Давно надо было хвоста поприжать охальной бабе да и Ванюху вздрючить! Он уж и на Подоле побывал, и мимо лавки той (калачами торгует) прошелся… Так-то рещи, баба вкусная, сдобная и зраком приятная, да ведь хотя бы какого вдовца себе прибрала! Парню-то и всего восемнадцать летов! То ей, верно, и любо, што млад да юн, поди, до нее и бабьей ласки не пробовал… «Прикормила»! Шалава мокрохвостая!
И все не получалось взаболь озлиться на нее. Даже и до слова дошло: остановил было, проезжая, соскочил с коня. Потупилась, вскинула глаза, потом строго, побелевши губами, произнесла: «Ивану Никитичу!», и глянула слепо. Как женки на восточном базаре глядят, коих привели на продажу… От взгляда того и онемел. Не смог никакой хулы али укоризны нанести, токмо озрел внимательно сведенные брови, тщательно выщипанные и подведенные сурьмою, темно-вишневые губы, припухлые не от сыновьих ли поцелуев? Бело-розовые «крупитчатые» руки, весь ее подбористый стан, еще не нажившейся, не нагулявшейся женки в самой той бабьей поре, когда уже и времени нет сожидать да медлить, а – час, да мой! Понял, по осторожному взгляду, по уважительному, по батюшке, величанию (да и как-то узнала, что отец!). Понял, что любит, и не смог, не похотел охаить, остудить… Верно, сама поймет со временем, что не муж он ей, а так, утеха на время! Дак уж пускай… У самого еще не проходит истома телесная при виде красоты женочьей, да вот – сперва ради памяти покойной Маши, после – ради детей (как мачеху привести в дом?), так и не женился во второй након, хоть мать и нудила временем: я, мол, стара, не седни-завтра один останешь… Так-то оно так, все так!
