ваше благородие, не видел?
Иван молчал.
— А! — сказал Митрий. — Верно! Чего я говорю? Ты же в возке сидел. И спал, небось. Дорога же вон какая, неблизкая. А я не спал! Я, ваше благородие, все это видел. Солнце садилось в тучу, и было оно серое, будто совсем без крови. А нужно было, чтобы село в кровь. Ведь же вчера какой был день? Ох, непростой! Бумага же… — Но тут он спохватился и продолжил уже очень тихо: — Бумага же вчера была подписана. Очень, между прочим, важная! Про Фредерикуса. — Потом еще раз повторил: — Про Фредерикуса! А не про Фридриха, не путай, Фридрих же теперь чего, он наш союзник, у нас с пруссаком мир, пруссака не дави, пусть ползает. А новый враг теперь у нас вот кто — Фредерикус, датский царь!
— Король, — поправил Иван.
— Ну король, — повторил Митрий. — А все равно этой войны не будет — с Фредерикусом. Потому что солнце село в тучу. Ни кровинки в небе не было! И это верный знак, не сомневайся. Я когда… Ну, это… Я когда вольно по свету хаживал и разных людей смотрел, я тогда много чего высмотрел. На свете же такие чудеса бывают, что даже страшно сказать! Вот как вещий огонь прыгучий. Слыхал про такое?
Иван не удержался, хмыкнул.
— Не веришь?! — грозно спросил Митрий.
— Нет, почему, — сказал Иван уклончиво. — Я это так. — Митрий молчал, и он тогда добавил: — Но это удивительно, конечно. Потому что туча — это здесь, а война, она же вон где, за тысячу верст. И войска наши там же. И даже этот Фредерикус, как ты его называешь, и он тоже там. А туча где была?
— А государь где? Здесь! — сердито сказал Митрий. — И бумага здесь писалась. А после солнце село в тучу. И даже не спорь со мной, ваше благородие! Что мне твои Кольберг, Кунерсдорф! Я, может, под Полтавой был и там кровь проливал за царя и отечество. За великого царя, а не за… Ну, да! А знаешь, какой был закат, когда великий царь и государь изволил подписать указ про Персидский поход? Там тогда на небе было столько крови, что она там до самого утра простояла, ночи тогда совсем не было, а был все закат и закат. И весь в кровище, конечно. А после, когда мы туда пошли и пришли, как шах нас там принимал, знаешь?! На слонах, мать… Вот какая была битва! На слонов в штыковую ходили! И не дрогнули, слышишь?! Чего ты смеешься?! Ты мне про слонов не веришь, что ли? А вот на, посмотри!
И тут Митрий, уже совсем распалившись, резко встал, задрал рубаху и показал на шрам на своем левом боку. Шрам был действительно очень большой и страшный. Когда Иван его впервые увидел, то даже почти напугался. А теперь, уже привыкнув, все равно невольно поморщился, потому что это было не самое веселое зрелище.
— Ну, что? — строго спросил Митрий, не опуская рубахи. — И теперь, что ли, не веришь?!
— Ладно, ладно, верю, — примирительно сказал Иван. — Дай еще хлеба.
Митрий дал. И больше уже ничего не говорил и уже даже не смотрел на Ивана, а смотрел на образа в углу. А когда Иван поел, Митрий встал и принес ему полушубок укрыться.
— Да жарко же! — сказал Иван.
— Сам знаю, — строго ответил Митрий, продолжая совать полушубок.
Иван взял его, скатал и положил в изголовье. А после лег и велел разбудить его в девять, даже если никто не будет его спрашивать и если даже Семен не придет. Митрий пообещал так и сделать, и вышел. А Иван разулся, лег, закрыл глаза и задумался. Думать ему было о чем, даже слишком много было всякого, просто даже голова гудела. Нет, думал Иван, так не годится, думать тоже надо по порядку, а не о чем попало. И думать надо о главном! Вот он сейчас — а что, может, и прямо сейчас, в этот вечер — освободится и поедет на Литейную, к Анюте. Он и перстенек уже купил, очень красивый, тоненький и с камушком. Камушек красный как кровь… Нет, что это! Приказчик говорил, что красный — это страсть. Ну, они наговорят, думал Иван, но чувствовал, как щеки у него краснеют. И вот тоже красный цвет, и что в этом плохого или страшного? Когда Анюта краснеет, ему всегда весело. Он даже…
Нет, вдруг подумал Иван, на Литейную ему сегодня не попасть. Потому что государь велел остаться и ждать приказаний. Но зато, думал Иван, он что еще сказал? Сказал просить что хочешь. Но про Анюту Иван, конечно, просить не будет, про нее он спросит у Данилы Климентьича. Да и тут, тут же подумал Иван, все давно уже спрошено и все отвечено. А после вышла эта незадача! Ну да ничего, дальше думал Иван уже почти что весело, тут же тоже все одно к одному складывается и, может, уже сегодня в ночь все решится. Или когда его вызовут? Потому что царю это что? Сущий пустяк! А для него это судьба. Да, именно судьба, вспомнил Иван слова дяди Тодара. Давно он это говорил, подумалось. И сразу вспомнились Великие Лапы. И представились они Ивану не такими, какими они были по словам Базыля, то есть пограбленными и сожженными, а, наоборот, чистенькими и сытыми. Тогда тоже было лето, но уже был вечер, они с дядей стояли на пригорке и смотрели на деревню, и дядя говорил: смотри, какая красота, а как помру, кому все это отойдет? А ты, Янка, с чем останешься? А Иван засмеялся, сказал: а мне царица таких деревень знаешь сколько отвалит? Может, пять, а может, даже десять! Э, совсем невесело ответил дядя, так то же будут чужие деревни, а здесь все свое. А Иван ему тогда: и там тоже будет все мое. Я в бригадиры выйду, а потом в генералы, а потом, может, даже в сами генерал-фельдмаршалы. Э, засмеялся дядя, как бы ты в Сибирь не вышел, а не в генералы. Потом еще сказал в сердцах: и где та твоя царица? А теперь, вдруг подумал Иван, так ведь оно и получилось — померла царица. А новый царь… Что новый царь! Что мы — без глаз и без ушей, ничего не видим и не слышим? То есть вот ведь как оно все повернулось, уже совсем тоскливо подумал Иван. После еще подумал: а если…
Но не
