получилось так, что Заруб-Кмитских на всем белом свете осталось всего двое — Тодар в Литве да Иван Иванович в Санкт-Петербурге на руках у неутешной пани Алены. Или Елены Филимоновны, ежели вам так угодней. Вскоре Елена Филимоновна умре, и Ивана взял к себе майор Калашников, отцов боевой товарищ, а после, когда подошел нужный возраст, Ивана отдали учиться в Сухопутный Корпус, а из Корпуса он вышел подпоручиком — и тут как раз война. Вот где удача, думалось тогда Ивану, ведь же на войне всегда чины. А дядя Тодар, так и не женившись, жил в Литве. А после и его убили. Вот так Иван оказался последним в роду. То есть он был теперь совсем один…
Ну один так и один, сердито думал Иван, входя в крепостные ворота, он к этому уже как-то привык. И тут явился этот Сивый! И теперь, еще сердитее думал Иван, уже не скажешь, что ты ничего не знаешь и не понимаешь. Или что не можешь ничего изменить, как это он сказал в прошлом году, когда приехал этот же Базыль — тогда, кстати, еще почти совсем не сивый — и сказал, что когда открыли дядино завещание, то прочитали, что в нем все на него, на Ивана, отписано. Завещание, кричал тогда Базыль, что может быть святее! Ничего, кричал он дальше, только не для них! Они же его не признали, а, как собаки, принялись брехать, что он, Иван, уехавши и он же в чужом подданстве, это раз, и что еще его отец давным-давно от всего отказался и на это есть бумага, и там его подпись, это два. И еще много есть чего другого, говорят, гневно сказал Базыль, уже немного успокоившись. Но это все вражеские плетки, сразу же добавил он, уже почти что весело, а мы напишем, сказал, в Трибунал. Да и вот, кстати, уже даже написали, и здесь все их крючки учтены, не сомневайся, Янка, подмахни! И он подмахнул, то есть поставил подпись под той бумагой, которую подсунул ему Базыль. Бумага, как он ее после прочитал, была вроде достаточно ловкая. Базыль ее тут же забрал и в тот же день уехал. А после, и это уже зимой, писал, что дело оказалось не таким простым, но он все равно не отступится и также еще просил, чтобы Иван взял отпуск и приехал. А потом просил уже и большего. Но Иван ему не отвечал, потому что не верил он в Трибунал и вообще во многое не верил. Он тогда думал так: нужно забыть о том, чего все равно не получишь, и жить тем, что есть — и так и жил, и уже даже почти что притерпелся…
Как вдруг на тебе — Базыль опять приехал! И с такой вестью, что теперь не отсидеться. То есть теперь, хочешь не хочешь, а вступись. Вот о чем тогда думал Иван, подходя к Малому дворцу, где в дверях уже стоял Семен.
Когда Иван подошел к нему, Семен ни о чем не стал спрашивать. Он только сказал про себя, что его еще не отпускают, и что даже непонятно, когда отпустят.
— Потому что кутерьму подняли, вот что! — очень сердито добавил Семен. — И даже про тебя уже интересовались. Сказали, чтобы я тебя никуда от себя не отпускал. И все это хохол Андрюшка! Так ты тогда иди пока ко мне, там тебя Митрий встретит. И там как раз приляжешь. А после я приду. И посидим! — сказал он уже радостно и со значением. Но тут же озабоченно добавил: — Иди, иди! А то меня еще хватятся! — и развернулся, и ушел обратно в кордегардию.
А Иван, опять же через площадь, только уже в другую сторону, подошел к так называемому офицерскому дому, где на первом этаже направо до самого конца и там опять направо квартировал Семен. У Семена было попросторней, чем у Ивана в Померании — у него же была не одна, а сразу две клетушки. В передней сидел Митрий, Семенов денщик, и строго смотрел на Ивана. Митрий был человек бывалый, помнил еще Петра Великого и даже ходил с ним в Персию. А до этого, как он однажды обмолвился, он четыре года был в бегах. В разных, как он уклончиво сказал, местах. То есть когда-то Митрий был человек бойкий и решительный, а теперь остепенился и на мир смотрел с легким презрением, особенно когда был трезвый. Так и теперь, посмотрев на Ивана, он, и не думая вставать, с большой неохотой сказал:
— Рад, ваше благородие.
— Чему? — спросил Иван, остановившись.
— Что вы такие же живые, как и раньше, — ответил Митрий с той же неохотой. А после добавил: — И при руках и при ногах.
— Ладно! — сказал Иван и прошел дальше, в барскую клетушку. Вот же, в сердцах думал он, какой же этот лысый черт въедливый! Так же недолго и сглазить! И почему это Семен его не учит?!
И тут он увидел на столе котелок, накрытый белой тряпицей.
— Это, ваше благородие, вам суп, — строго сказал Митрий, который, как оказалось, уже стоял у Ивана за спиной. И продолжал: — Потому что без супа нельзя. Без супа это просто пьянство. А ложка у вас есть при себе?
— В сундучке осталась, в экипаже, — сказал Иван.
— Э! — недовольно сказал Митрий. — Вот она, молодость. Шпагу, небось, не забыл.
— Молчать! — строго велел Иван. И так же добавил: — Дай ложку!
Митрий сразу ее дал — он ее, похоже, держал наготове. Иван сел к столу. Суп был овсяный, то есть прусский суп. Или, если совсем правильно, то габер. А зачем тогда к габеру хлеб? Но Митрий хлеба дал, и Иван не отказался. Иван начал есть суп, а Митрий сел напротив — это, между прочим, прямо на барскую кровать — и стал внимательно наблюдать за тем, как Иван ест. Иван знал эту его привычку и не обращал на нее внимания. А суп был, ничего не скажешь, хорош. Небось, с царской кухни, подумал Иван. Митрий пока помалкивал. Ну да это ненадолго, подумал Иван, надолго его не хватает.
И точно: Иван еще половины не съел, как Митрий вдруг сказал:
— А ты не спеши, ваше благородие, ты не спеши. Никакой войны не будет, чего тут спешить.
Иван перестал есть, строго посмотрел на Митрия и так же строго спросил:
— Ты с чего это взял?
— Так солнце вчера как садилось! — сказал Митрий. — Ты что,
