столиком, играли в карты и перебрасывались шуточками с хозяином. Я то и дело смотрела на часы. Прежде чем уйти, я зашла в туалет – детская привычка подстраховаться перед важным событием. Я посмотрелась в зеркало над раковиной и подумала что-то вроде: «всё это происходит со мной» и «я не выдержу».
У мадам П.-Р. всё было готово. На плите я увидела кастрюлю с кипящей водой – должно быть, там лежали инструменты. Она провела меня в комнату. Казалось, ей не терпится начать. К кровати был приставлен стол, накрытый белым полотенцем. Я сняла колготки и трусы. Черную юбку, кажется, оставила – она была широкая. Пока я раздевалась, мадам П.-Р. спросила: «У вас было много крови, когда вы лишились девственности?» Она велела мне лечь верхней частью тела на кровать, головой на подушку, а поясницей – на стол, согнув ноги. Во время этих приготовлений она продолжала говорить и еще раз уточнила, что лишь вставит мне зонд, больше ничего. Она рассказала, что на прошлой неделе одну мать семейства нашли мертвой на обеденном столе – какая-то женщина ввела ей хлорку, да так ее и оставила. Мадам П.-Р. говорила горячо и явно была возмущена таким вопиющим непрофессионализмом. Ей хотелось меня обнадежить. Но я предпочла бы этого не слышать. Позже я пойму, что она постоянно стремилась к совершенству в своем ремесле.
Она села к столу, у изножья кровати.
Я видела окно с занавесками, о́кна домов напротив, седую голову мадам П.-Р. между своих ног. Я не думала, что когда-нибудь окажусь здесь. Возможно, я представила, как в это самое время другие девушки сидят над книгами в университете, как моя мама напевает за глажкой, как П. шагает по улице в Бордо. Но необязательно думать о чем-то, чтобы оно было. Наверное, само знание о том, что для большинства людей жизнь идет своим чередом, заставляло меня повторять про себя: «Что я здесь делаю?»
И вот я дошла до сцены в той комнате. Она не поддается анализу. Я могу лишь погрузиться в нее. Мне кажется, что женщина, орудующая между моих ног, вводя расширитель, рожает меня.
В тот момент я убила в себе свою мать.
Многие годы я вспоминала ту комнату и те занавески так, как видела их, лежа на кровати. Быть может, сейчас там светлое помещение, обставленное мебелью из «Икеи», одна из комнат квартиры молодого руководителя, который купил весь этаж. Но я уверена: она до сих пор хранит в себе воспоминания обо всех девушках и женщинах, что приходили туда, чтобы их проткнули зондом.
Боль была чудовищная. Мадам П.-Р. говорила «не кричи, моя девочка» и «мне надо сделать свою работу»; а, возможно, другие слова, которые означали лишь одно: нужно идти до конца. Те же слова я встречала потом в рассказах женщин, сделавших подпольный аборт, будто в эти моменты слова могут звучать только такие – о необходимости и иногда о сострадании.
Не помню, сколько времени ушло на то, чтобы вставить зонд. Я плакала. Мне больше не было больно, осталось лишь ощущение тяжести в животе. Мадам П.-Р. сказала, что всё готово и нельзя ничего трогать. Она подложила мне большой кусок ваты на случай, если у меня отойдут воды. Я могу спокойно ходить в туалет, гулять. Через день-два оно выйдет, а если нет, надо ей позвонить. Мы вместе выпили кофе на кухне. Мадам П.-Р. тоже была рада, что дело сделано. Я не помню, в какой момент отдала ей деньги.
Она беспокоилась о том, как я вернусь домой. Предложила проводить меня до станции Пон-Кардинет, а оттуда можно было доехать на поезде прямо до Сен-Лазар. Мне хотелось уйти одной и больше никогда ее не видеть. Но я боялась обидеть ее отказом. Тогда я не догадывалась, что ее забота была вызвана страхом, что меня найдут без сознания на пороге ее дома. Она надела пальто, но осталась в тапочках.
На улице всё вдруг стало нереальным. Мы шагали рядом прямо по проезжей части прохода Кардинет. Казалось, в конце путь перекрыт стеной здания, оставляющей лишь полоску света. Сцена эта длилась медленно, день был уже не такой ясный. Ничто в моем детстве и прежней жизни не готовило меня к этому. Мимо прошли люди. Мне показалось, что они смотрят на нас и понимают, что́ сейчас произошло. Я чувствовала, что от меня отвернулся весь мир, кроме этой старухи в черном пальто, которая провожала меня, словно была моей матерью. При свете дня, вне своего логова, она внушала мне отвращение своей серой кожей. Меня спасала женщина, похожая или на ведьму, или на старую сутенершу.
Она купила мне билет и посадила на поезд до Сен-Лазар.
(Теперь я уже не уверена, что она была в тапочках. То, что я причисляю ее к женщинам, которые выходят в тапочках в магазин на углу, говорит об одном: для меня она – представительница рабочего класса, от которого я тогда всеми силами старалась отдалиться.)
Шестнадцатого и семнадцатого января я ждала схваток. Я написала П., что больше никогда не хочу его видеть, а родителям – что не приеду на выходные, так как иду на «Венские вальсы» (афиши висели по всему Руану, это было моим алиби, которое они могли проверить в любой газете).
Ничего не происходило. Боли не было. Вечером 17-го, в пятницу, я позвонила мадам П.-Р. из почтового отделения у вокзала. Она велела мне прийти к ней на следующее утро. С 1 января мой дневник молчит, а 17-го там записано: «Всё еще жду. Завтра опять пойду к акушерке: у нее не получилось».
В субботу 18-го я села на ранний поезд до Парижа. Было очень холодно, повсюду лежал снег. В вагоне за мной сидели две девушки, они без конца разговаривали и смеялись. Я слушала их и чувствовала, что у меня больше нет возраста.
Мадам П.-Р. встретила меня возгласами, какой нынче мороз, и быстро провела в дом. На кухне сидел мужчина в берете, помоложе нее. Увидев меня, он не удивился и не смутился. Не помню, ушел он или остался, но несколько слов он точно произнес: я еще подумала, что он итальянец. На столе стоял таз, от которого поднимался пар, внутри плавала узкая красная трубка. Я поняла, что это новый зонд, и мадам П.-Р. собирается мне его вставить. Первого я не видела. Этот был похож на змею. Рядом с тазом лежала
