Чахлый, убедившись, что новеньких разогнали по баракам, несуетно встал и утопал к себе. И на площадке стало тихо и мирно, как до того. Шоу кончилось.
Я привалился затылком к бетону стены – солнце уже совершило половину своего пути по небу и теперь клонилось к закату. Всё гуще становилась тень, в которой я нашёл себе место для отдохновения. Уж начал чувствоваться холодок иногда прилетающего ветерка и пришлось запахнулся в рубашку плотнее. Клонило в сон, видимо от акклиматизации, и я, скрестив руки, замер, надеясь подремать на свежем воздухе.
Проснулся от того, что за стеной послышался треск ветвей.
Дёрнулся, подбираясь.
Тигр?
Осторожно, чтобы не шуршать, глянул в щель.
Профессор, воровато оглядываясь, шёл вдоль забора. В серо-стальном анораке и такой же балаклаве я его сперва не узнал, но он оглянулся и взгляд оловянных глаз под набрякшими веками тут же выдал его. Я подумал окликнуть старика, но остерёгся – мало ли у него дел по ту сторону забора.
Меж тем, Рашид Джиганшевич, не замечая чужого присутствия, остановился в паре шагов от щели, где я выглядывал из затёмнённого угла, и начал ждать. Он оглядывался, суетливо потирая руки и перебирая пальцы. И, когда тёмная фигура подступила из леса, он радостно приветствовал её.
Я прижался к щели ближе, подглядывая странную встречу.
К Профессору подошёл не менее пожилой азиат. И мне сразу стало понятно, что это – японец. Не то, чтобы я их много видел, но пару раз приходилось – навещали наш зал мастера из страны Восходящего Солнца и скоростных авто. Так этот был очень похож на них. То ли статью, то ли маской неудовольствия на роже.
Старики вежливо обменялись поклонами и после обнялись – соблюли и восточный этикет и западный. И начали тихо разговаривать. Но из всей их беседы я слышал только несколько различимых слов. «Бегемот», «Ваевский», «график», «корреляция» и «Хонсю». Остальное проходило мимо слуха – то ли нерусское было, то ли слишком тихо говорили.
Профессор незнакомцу отдавал по одному какие-то свёрнутые вчетверо листы, тыкал пальцем в схемы, негромко объясняя что-то. И его собеседник хмурился всё больше и часто-часто кивал головой, словно фарфоровый болванчик. После старики снова обнялись, пришлый спрятал на груди листы и, попрощавшись, ушёл. Судя по шуму, в лесу его кто-то ждал, и дальше они уходили вместе.
А Профессор несколько минут смотрел вслед ушедшему. Плечи его были опущены, а спина сгорблена. Лишь когда шум уходящих в лесу стих окончательно, он развернулся и, оглядываясь, снова пошёл вдоль забора. Видимо, возвращаться на станцию.
Снова привалившись спиной к забору, я покачал головой. Вон, ведь, какой детектив тут получался. Профессор-то, оказывается, с двойным дном оказался! Некоторое время я неспешно соображал над моральным выбором – доложить об увиденном Чахлому сразу или погодить, и в конце концов победила лень. Я снова привалился к забору и закрыл глаза ещё на полчаса.
В небе солнце пошло на убыль, стало холодать и мне явственно захотелось есть. Вот только – где искать тут съестное, я пока не знал. И, поднявшись, и встрепенувшись, зашагал к административному корпусу. Дежурным оказался Череп.
– А, Емель, – он потянулся на стуле, опираясь на тревожно затрещавшую спинку. – Ты чего рыщешь?
– Жратвы, – прямо сказал я.
– О! – задумчиво протянул он. – Сейчас сообразим. Палыч!
Из-за шторы входа подсобки выглянул пожилой боец в добротном камуфляже.
– Ась?
– Батыра бы нашего накормить бы, – улыбнулся Череп. – А то он с голодухи и своих рвать начнёт.
– Не начну, – угрюмо ответил я.
Но меня уже не слушали.
Палыч махнул мне и я пошёл к нему.
Подсобка – огороженная досками и шторкой часть рекреации под лестницей, – оказалось тесной и мутной. Свет давал тусклая лампочка, висящая на оголённом проводе под потолком. А запах стоял табачно-сивушный, отбивающий всякую охоту тут находится. Кургузый стол, сколоченный из досок на скорую руку, лавка и притащенный, видимо, из лаборатории, комод
На горелке Палыч живо подогрел тарелку чего-то скользкого и мясного. И, обжигая пальцы и отдуваясь, поставил передо мной на стол. Сунул кусок хлеба и отошёл в уголок к шторке, расположившись на стуле и прихватив журнал «Техника молодёжи» за восемьдесят лохматый год.
– Что это? – задумчиво копнул я ложкой.
Палыч отвлёкся на миг, поправляя очки на переносице:
– Пюре из картошки импортной да рыба какая-то, – пожал плечами он и подмигнул: – Главное, много.
Это точно. Еды оказалось в самый раз. Но её вкус вынудил копаться в тарелке, зачёрпывая по чуть-чуть, и силком заставляя себя глотать. Так вот как живут тут рядовые. После начальственного стола – совсем не фонтан.
А после ужина как-то неожиданно оказался вечер и на площадке загорелись фонари, импровизированно сооружённые из обычных лампочек, притороченных за провода к крыше административного корпуса. Закончила греметь стройка, но вместо ожидаемой тишины, по лагерю заметались гул и гвалт.
Палыч выглянул в окно и вздохнул:
– Ну вот… Ещё одна свалка будет. – И покосился: – Иди, что ли. Всё равно сейчас позовут.
Я поднялся:
– Спасибо за хлеб-соль. Где помыть-то?
В ответ Палыч раздражённо махнул рукой:
– Иди ты, тут работников много – найдётся кому.
И я вышел.
Люди толпились молчаливой массой. И виделись мне они подобными детскому пластилину. Будто кто-то огромный взял коробку, распотрошил и все слепил в единый цветастый комок – без смысла, без цели – где взгляд рыщет по смазанным неровным линиям, в попытке рассмотреть знакомые очертания, а сознание пытается распознать, что скрывается за предложенной абстракцией. Так и тут. Толпа, словно смятая масса, где едва различались разномастные рожи, чумазые тела, в неопределённого цвета разводах грязи и пыли на робах, мельтешила передо мной, ходила ходуном от внутреннего напряжения. И цепь автоматчиков вокруг ощущала это бурление смятого в ком пластилина: бойцы орали, надсаживая глотки матерщиной, били прикладами, загоняя тварей в единую массу, и иногда выпускали в воздух очередь-другую для острастки. А во втором ряду охранники едва сдерживали поводки овчарок, беснующихся перед морем воняющих тел.
Но Кастро, как и положено истинному команданте, смотрел на всё это молча. Он снова стоял на крыше своего джипа и, скрестив руки на груди, угрюмо рассматривал броуновское движение у своих ног. Ему было не привыкать. А вот меня, как и вчера, заставило насупиться и обилие немытых тел и какофония криков, выстрелов и лая.
Чахлый подошёл сзади неприметным мягким шагом и встал рядом.
– Жди чего поинтересней, чем вчера, – негромко предупредил он. – Сегодня свежее мясо прибыло. И они явно нашли тебе орешек покрепче. Следи за зубами.
Я сообразил, что это вроде шутки такой, но отвечать не стал. Толпа, взвинтившая сама себя до предела, наконец, разродилась движением, и стало видно, что сквозь людской поток пробирается человек. И всякий хочет дотянуться до него, словно благословляя на удачу, или даруя частицу своей силы.
Уже издалека стало видно, что он на голову выше других. Что его плечи обхватить здесь рискнул бы не каждый вояка, не то что малорослики. И что он не привык сутулиться или клонить голову.
И воздух между нами принялся густеть.
Всё стало ясно и я начал демонстративно медленно стягивать с плеч куртку и рубаху.
Я ожидал, что это будет казах или какой иной узкоглазый, в каком народе порой рождаются такие переростки, но, когда противник подошёл ближе, увидел, что ошибся. Да, его глаза прикрывали сверху тяжёлые набрякшие веки, создающие контур тонкого миндального ореха, но кожа лица на удивление отливала не жёлтым, а, скорее, бронзовым. Таким, что казалась подобна тёмному лику икон. Я всмотрелся, но нет, не пыль на роже, – и руки, и шея «батыра» смотрелись коричнево-золотыми, и такими необычными для широкого плоского лица и монгольского разреза глаз, что назвать – к какой народности он относится, я не смог бы. Для меня все они – луноликие дети Азии – казались на одно лицо. Но вот ещё удивительная черта – угрюмости поединщика мог бы позавидовать и сам Чахлый. Почти по-брежневски сросшиеся над переносицей густые брови, пересечённые коротким старым шрамом, идущим от середины лба до носа, создавали ощущение вечной хмурости.
Наклонившись с крыши джипа, Кастро всмотрелся в мрачного крепыша. Тот на него взгляда не поднял. Как встал в центре круга, расфокусировал взгляд, прикрыв веками застывшую в тёмных радужках тяжёлую ярость, так и стоял, не шевелясь. Коменданте, удовлетворившись осмотром «батыра», крякнул и привычно огладил бороду.
– Хорош! – усмехнулся он и глянул на меня: – Ну, что, Емель? Давай!
Сейчас… Давалку расчехлю только…
