5
Вначале я пожалел Настю. Потом, когда я потерял ее из виду, у меня, хоть и не сразу, возникла уверенность, что я люблю ее. Увы, теперь она была мне совершенно чужая. Несчастная, казалось, даже не понимала, что скоро она возвратится домой из плена. Более того, когда я пытался ей что-то объяснить, хотя бы только жестами, она смотрела на меня взглядом, который проходил сквозь меня, как будто бы я был прозрачен. Словом, мне оставалось только; прийти к неизбежному печальному выводу: Настя хоть и была живая, покинула этот мир.
Караван, к которому пристроила нас султанша, состоял из трехсот верблюдов, сопровождаемых тяжело нагруженными мулами и лошадьми, некоторые из которых тащили телеги. Наше привилегированное положение давало нам право путешествовать в повозке, напоминающей карету, в которой мы весьма удобно разместились. Это был последний подарок Сафийе, ибо если возле Стамбула и до самого Андрианополя дороги были вымощены камнем и поддерживались в отличном состоянии, то дальнейшее путешествие обещало быть намного более трудным. Таким образом, в течение долгих, нескончаемых дней мы оставались с Настей с глазу на глаз, но странное это было уединение: она сидела неподвижная, немая, похожая на манекен, а я с утра до вечера всматривался в эту горькую красоту, которую оставил дух. И чем дольше я смотрел на это истощенное лицо, тем яснее видел его тайное очарование которого не смог бы объяснить, но которое безудержно меня привлекало.
В какой-то миг я не смог удержаться и, наклонившись к ней, дрожащей рукой погладил ее волосы. Она даже не шевельнулась, но именно эта ее неподвижность и оттолкнула меня. Я отпрянул, объятый почти священным трепетом, как будто поддался искушению осквернить божество. С этого момента мною опять овладела тоска. Мне было так не по себе, что я пожелал оставить карету и продолжить путешествие верхом на верблюде, что мне и было позволено. Лучше уж я растрясу свои кости, подпрыгивая на этом хромающем животном, чем останусь дольше наедине с этим жутким и загадочным лицом!
Мы прибыли в Андрианополь. Там нас ожидал огромный караван-сарай, где уже отдыхали другие караваны, образовав многокрасочную толпу, которая копошилась, как муравейник, и заполняла здешние таверны. Что касается меня, то я отдал Настю на попечение женщин. Для каждого пола здесь был отведен отдельный квартал, и невозможно было себе представить, чтобы они смешались, так как границы этих отдельных территорий сторожили вооруженные охранники, словно это были два вражеских лагеря накануне битвы. Кроме того, мусульмане были отделены от неверных, а следовательно и от христиан, легко узнаваемые в своих белых и голубых чалмах. Вследствие всего этого я оказался среди посетителей таверны под вывеской петуха, которая принадлежала франкам.
Здание было двухэтажное, что казалось необычным в городе, где все постройки жались к земле. Меня устроили в большом спальном помещении, где посреди тюков самого разнообразного багажа укладывались на ночлег путешественники всех рас и национальностей. Недалеко от меня в сопровождении слуг расположился высокий мужчина в венгерской одежде. Он суетился вокруг объемистых сундуков, загромождавших проход. Я позволил себе заметить, обращаясь к нему, что его сундуки никому бы не мешали, если бы он оставил их во дворе, где было место, отведенное для подобного багажа. Он ответил мне с горделивой снисходительностью, что эти сундуки принадлежат Его Величеству императору Рудольфу, и ему приказано тщательно их оберегать. Благодаря этому довольно холодному обмену репликами я и познакомился с Сенешем, экспертом по собиранию всяческих раритетов, находящимся на службе у хозяина Праги.
Случилось так, что через два дня, когда мы готовились продолжить свое путешествие на север, караван Сенеша присоединился к нашему. Горные перевалы на Балканах были опасными. Вооруженные шайки разбойников устраивали там засады. Поэтому было разумно объединиться, чтобы успешнее противостоять подобным опасностям. Заинтригованный этим Сенешем и его сундуками, я пригласил его в свой экипаж – в его присутствии, подумал я, мне будет также легче переносить соседство отрешенной от мира Насти. Он охотно согласился. И вскоре был встревожен не меньше, нежели я, странным поведением молодой девушки, ее пугающей красотой. Я рассказал ему, как татары продали ее деятельному Пападреу и в каких руках она потом очутилась.
При упоминании о султанше Сафийе на лице моего нового попутчика появилось мечтательное выражение.
– О, – признался мне он, – я часто с ней встречался во время своего предыдущего путешествия, когда был в Стамбуле. Какая изумительная женщина! И какая опытная в любви!
Я промолчал, втайне задетый, почувствовав в глубине души, что этот человек не хвастается. Сафийе действительно была щедра на любовные ласки. Можно ли винить прохладный источник за то, что он утоляет жажду всех проезжих путешественников? В эти дни Андреа наслаждался ее любовью в саду с тремя фонтанами, под аркадами, над которыми кружились голуби. Отправят ли потом и его с каким-нибудь караваном, как отправили меня?
Настя произвела большое впечатление на Сенеша, у которого был наметанный глаз коллекционера. Ведь именно ему император Рудольф поручил разыскивать всякие диковинные предметы, необычайную мебель и экзотические произведения искусства, которые могли бы украсить личный музей Его Величества. Ему не запрещалось также интересоваться необыкновенными людьми. Присматриваясь к Насте, Сенеш пришел к выводу, что юная славянка – лунатик и что, как каждый лунатик, она способна служить медиумом между видимым и невидимым, а поэтому – и предсказывать будущее. Я не знаю, откуда он взял эти сведения. Я знаю лишь то, что он вытащил из жилетного кармана пузырек с оранжевой жидкостью и дал выпить из него Насте, которая после двух или трех конвульсивных глотков, заговорила на неизвестном мне языке. Сенеш определил его как украинский. Это впервые я услышал голос несчастной девушки; голос удивительно низкий и хрипловатый. Голос слетал с ее губ таким образом, что ни лицо, ни остальное тело, казалось, не принимало участия в говорении, которое, впрочем, скоро прекратилось. В этот момент все ее тело обмякло, а глаза закрылись. В изнеможении от приложенных усилий, Настя уснула.
Сенеш мне сообщил, что жидкость ему дал один знакомый еврей-травник и что он очень доволен результатом проведенного на девушке опыта, так как везет несколько бутылей в Прагу. Император Рудольф увлекался экспериментами, которые проводил с помощью мага, присланного ему английской королевой Елизаветой. Я стал расспрашивать, в чем суть этих экспериментов, но он ответил, что это ему неизвестно. Однако я понял, что он не желает рассказывать мне об этом. Я не настаивал. Зато всяческими окольными путями в течение дней, которые мы проводили в карете, я пытался получить от него сведения о врачах, занимавшихся практикой в Праге, надеясь, что, может быть удастся вернуть Насте здравый рассудок. Но Сенеш всегда пускался в длиннейшие разглагольствования, из которых следовало, что вселенная – это фикция, созданная нашими ощущениями и что безумие – самое лучшее средство познать реальность. Должен признаться, что эти рассуждения заставили меня призадуматься.
И в конечном счете я принял предложение Сенеша присоединиться к его каравану, когда он отделился от нашего после того как мы без неприятных приключений перевалили через Балканы. Итак, мы вошли в Богемию, потом в долину реки Влтавы, а потом и в Прагу, над которой возвышается Градшин, эта удивительная имперская цитадель где возносит в небо свои островерхие купола собор святого Витта, построенный Матвеем из Арраса. Этот вид произвел на меня такое сильное впечатление, что я долго стоял на мосту, который нависает над рекой и ведет к подножию этой знаменитой горы, где сгрудились церкви и дворцы Малой Страны. Позади меня простирался купеческий город с его узкими улочками, рынками и караван-сараем, где мы оставили свой эскорт. У меня вдруг возникло предчувствие что кто-то или что-то ожидает меня за стенами этой крепости.
Сенеш решил показать Настю личному секретарю императора не для того, чтобы попытаться ее вылечить, как я надеялся, а чтобы окончательно убедиться в ее лунатическом даре. А пока он поселил нас в пристройке университета, к монахиням, которых убедили, что девушка – моя сестра. Эти добрые души уделили ей столько ласкового внимания, что через неделю у моей попутчицы даже немного зарумянились щеки. Приодетая, помытая, причесанная и хорошо накормленная, она перестала быть похожей на живой призрак и, хотя и не вышла из своего ужасного оцепенения, стала казаться довольно миловидной девушкой. И тогда я решил ее нарисовать, пользуясь долгими днями, когда в приюте, пахнущем воском и ладаном, мы ожидали вестей от Сенеша.
Настя стала мне позировать с полнейшим безразличием. Сидя в углу комнаты, где ее профиль освещался светом, падающим из окна, забранного желтыми квадратными стеклышками, в своем сером платье с белым воротничком, она напоминала Святую Деву, ожидающую ангела – ангела, который никогда не прилетит. Но чем больше я рисовал, тем дальше уходил от меня этот отсутствующий взгляд, тем больше эти сжатые губы казались мне печатью, наложенной на какую-то непроницаемую тайну. Вскоре я понял, что в лице этой женщины я созерцаю всю загадочную непостижимость судьбы человеческой. Мой карандаш задрожал. В течение нескольких часов я был не в состоянии продвинуться дальше эскиза. Страх углубиться в эту бездну удерживал мою руку. За маской этого юного лица бесновались все силы ада.
