Мелек сообщил мне также, что первая жена султана, носившая турецкое имя Сафийе, была венецианкой по имени Баффо. Захваченная в плен оттоманским корсаром, она была продана в гарем, где на нее и обратил внимание Мурад Третий, к великому огорчению султанши-матери Hyp Бану. Мой друг предложил мне продемонстрировать свой талант перед этой Сафийе, которая имела достаточно власти, чтобы освободить меня и помочь мне возвратиться в Венецию. Для этого достаточно было воспользоваться приемом, который состоится в следующем месяце у великого адмирала и на котором султанша появится на несколько минут.
Было ли у меня желание возвратиться в Венецию? С той поры, как меня взяли в услужение к капудан-паше, я не имел права выходить за пределы ограды дворца. На этой огражденной территории находился не только дворец, но и множество самых различных зданий, построенных в разные эпохи и образующих настоящий город, окруженный крепостными стенами. Группы построек здесь разделялись дворами, а также садами. То место, где поселили меня, было здесь самым приятным – ряды колонн ограничивали закрытый дворик, похожий на монастырский, а в самом его центре возвышался беломраморный фонтан. Птицы слетались туда пить воду. Однако вышеупомянутый запрет выходить наружу только усилил мое желание найти ту, которую мы наградили именем Настя. С помощью Мелека, имевшего право выходить из дворца, я общался с Андреа. Таким образом мне удалось узнать, что он сумел свидеться с девушкой. Кожевник, купивший ее в корпорации Еди Куле, отвез ее в пригород, в Джибали, где использовал на черной, но не очень тяжелой работе, что немного меня утешило.
Должен признаться, что с течением времени жалость, которую я испытывал к этой незнакомке, все больше превращалась в некую тревожную страсть. Мои письма к Андреа становились все более пламенными. В своих ответах он призывал меня образумиться и успокоиться, так как, писал он, «эта Настя не интересуется абсолютно ничем и напоминает больше покойницу, чем живого человека, и я бы очень удивился, если бы ты смог добиться от нее хотя бы одного взгляда». Но попробуй разберись, как странно устроено человеческое сердце! И сколько я ни убеждал себя, что мои чувства ни на чем не основаны, я понимал, что обязан покинуть этот дворец, отправиться в Джибали, и там, вопреки всякому здравому смыслу, я сумею вывести Настю из того оцепенения, в котором она пребывает.
Эта странная уверенность еще более укреплялась тем обстоятельством, что женщины из гинекея, которых мне приказывали рисовать, казались мне совершенно неинтересными; и не то чтоб они были совсем некрасивы, но их чересчур откармливали согласно вкусам владельца, любившего, чтобы женщина была в теле. К тому же они относились ко мне безо всякого почтения и насмехались надо мной пока, под присмотром евнухов, я срисовывал их пухлые лица на бумагу. Великий адмирал был этим весьма доволен и хотя его занятость мешала ему встретиться со мной лично, я знал от Мелека, что он часто рассматривает мои рисунки, отдавая им предпочтение перед оригиналами. И постепенно этот человек совсем прекратил посещать гарем и все внимание перенес на свою коллекцию портретов. Будучи уже в преклонном возрасте, он, по-видимому, пришел к выводу, что рассматривать рисунки не так опасно, как иметь дело с живыми женщинами.
Итак, как я уже вспоминал, султанша должна была нанести визит капудан-паше. В тот день, к моему удивлению, меня позвали в приемный зал, где знаменитая венецианка, одетая в роскошную парчу, украшенная золотом и бриллиантами, как рака со святыми мощами, попросила, чтобы ей показали мои рисунки. Великий адмирал сделал ошибку, похваставшись перед ней моим талантом. Ошибку потому, что когда она увидела портреты, то пожелала, чтобы я пошел в услужение к ней. Таким образом, я переселился из адмиральского дворца во дворец султана, потеряв при этом своего товарища, дорогого Малека, что наполнило мое сердце двойной горечью. Кто отныне будет передавать мои письма Андреа? Кто принесет мне известия о Насте?
Сафийе велела поселить меня в комнате, расположенной поблизости от ее апартаментов. Я очень быстро понял, что еще больше, чем моими рисунками, она увлеклась моей личностью. Под лакированной маской султанши сохранилась все та же Баффо, девушка из квартала Сан Апональ, еще более живая, чем когда-либо. Мне приходилось вновь и вновь вспоминать о Венеции, рассказывать, в какие таверны мы ходили с Андреа лакомиться фаршированным луком и жареными креветками, орошенными умброй; вспоминать каналы, по которым мы скользили, сидя в гондоле, слушая, как певец исполняет вечную песнь любви. Когда я вспоминал эти моменты, Сафийе видела в своем воображении, как она проходит под мостом Риальто или плывет по Большому Каналу, дремлющему под сенью теплой ночи, которую освещали лишь несколько фонарей. Она прижималась ко мне всем телом и что-то ласково шептала мне на венецианском языке, которого я не понимал. Так она стала моей учительницей в играх на диване – это была уже другая алхимия и другая каббала, от которых мое тело получало громадное удовольствие, так как эта женщина была не только сведущей в подобных развлечениях, но и обольстительной.
Понимал ли я тогда, кто же она на самом деле, эта Сафийе? Эта императрица, которая отдавалась мне, словно прачка с Джудекки, ибо благодаря мне она возвращалась в свою юность, такую далекую от жеманной чопорности султаната. Мог ли я догадываться, что эта женщина проводила железную политику, сражаясь всеми своими когтями с матерью султана, жестокой Hyp Бану, которая совсем недавно укладывала очаровательных рабынь в постель к своему сыну, чтобы отвратить его от нее? Мог ли я знать, что моя Сафийе тайно переписывалась с королевой Франции, Екатериной Медичи, что в это же самое время она отчаянно сражалась за трон, пытаясь усадить на него своего сына, что ей и удалось по прошествии нескольких лет? Мог ли я предвидеть, что в тени своего сына она сама будет управлять империей и наживет себе стольких врагов, что в конце концов будет задушена, – та самая женщина, чьи плечи и шею я нежно ласкал в сумеречном свете утра? Я думаю сегодня о ее судьбе с благодарной нежностью.
Однако любовные утехи – это еще не любовь, и даже в объятиях Сафийе я не забывал о Насте. И через несколько месяцев интимной близости я решился попросить султаншу, чтобы она выкупила юную славянку у кожевника из Джибали. Она удивилась, но когда я ей рассказал, как несчастную доставили к незаменимому Пападреу и как потом ее продали корпорации кожевников, она велела, чтобы Настю привели к ней.
В течение следующего дня я сгорал от нетерпения и тревоги. Вечером пришел евнух и сообщил, что рабыню привели и что служанки ее моют. Наконец, когда стемнело, Сафийе пришла ко мне. Она видела Настю, и та показалась ей такой худой, такой бледной, такой дрожащей, что она сомневалась, сохранила ли девушка здравый разум. И в самом деле, когда ее привели в ту комнату, где мы находились, мне показалось, что я вижу перед собой призрак. Ее одели в довольно хорошее платье, и это только подчеркивало жалкий вид ее исхудавшего тела. Она сделала два или три шага и остановилась, с поникшей головой, с обвислыми вдоль тела руками, в состоянии полнейшей отрешенности. Когда я подошел к ней и ласково сказал ей несколько слов, можно было подумать, что она меня не услышала. Настя наглухо замкнулась в своем отчаянье. Сафийе была растрогана этим горем и предложила, чтобы мы оставили ее у себя. И в течение месяца, каждый вечер, мы шли в сад с тремя фонтанами, под тенистые аркады, где летали голуби. Иногда мы слушали поэта, воспевающего воинские доблести, в которых я ничего не смыслил: иногда смотрели касагёз, театр теней, персонажами которого были фигуры из кожи, остроумно оживляемые импровизаторами, что весьма меня забавляло; иногда слушали песни, исполняемые женщинами из Персии или Анатолии, а после смотрели танцы, более или менее сладострастные, служившие прелюдией к нашим ночным играм. Настя, сидя под колонной, казалось, ничего не слышала, ничего не видела.
Что могли мы сделать для этой раненой души? Как-то утром султанша пришла ко мне и сообщила, что она решила отправить юную славянку на ее родину. Она прибавила, к моему удивлению, что сопровождать ее в этом путешествии буду я. Вскоре я узнал о том, что произошло. Я рассказывал Сафийе об Андреа. Она с ним встретилась втайне от меня. Он был настоящий венецианец, а я всего лишь немец. Сафийе воспользовалась этим случаем, чтобы меня удалить. Таким образом, через несколько дней я уже был в дороге с караваном, отправлявшимся на север; Настя была со мной рядом, в той же степени не осознавая событий, которые ее уносили, как подхваченная потоком соломинка.
Я был задет в своем самолюбии, но вынужден был признать, что мало кому из молодых людей выпадало счастье пережить любовное приключение, подобное моему. Венецианка разбудила во мне вкус к сладострастию и научила, как его достигать. Перед самым моим отъездом она позировала мне обнаженной, что я воспринял как очень большую честь, после чего пообещала мне, что тайно сохранит этот рисунок, где моя рука и мой взгляд в последний раз ласкали ее тело. Но когда я выразил желание увезти один эскиз с собой, она мне в этом отказала.
