перспектив, и договорила медленно, чувствуя, как влажнеют глаза, — в одной большой квартире с детьми и внуками.
Никита соскочил со стула, красный и взъерошенный, буркнул что-то неразборчивое. Хлопнула одна дверь, другая — убежал в свою комнату и спрятался там. А Люба и Димка ещё какое-то время молча глядели друг на друга, а потом нерешительно, неловко, слово за слово, заговорили о том, возможно ли это, и если да, то… Как?
Как там это могло бы быть, было не ясно, но идея прижилась. И не просто прижилась, стала ритуалом, украшением вечернего чаепития, едва ли не военным советом, расцвеченным мечтами.
— Детскую лучше устраивать окнами во двор — всё же так в комнате будет тише. На улице машины и вечный шум, — озабоченно рассуждала Люба, попивая чай.
— Да кто знает, — поддерживал беседу, но не поддерживал идею Димка. — У нас много детей во дворе.
— И что? — расправляла плечи Люба, вставая на защиту своей идеи.
— А то, что кричат они много. И получится вовсе не тише, чем постоянный гул на улице.
И Люба от такого аргумента сникала. Потому что ведь и правда — малышня порой во дворе визжала, кричала и шумела погромче негустого потока машин по другую сторону дома.
В другой раз за чаем они обсуждали цвет стен: однотонный или с узорами? Если с узорам, то с крупными или мелкими? А если однотонные стены, то в голубой окрашивать или в бежевый?
А потом Семёныч, военный пенсионер, для которого Никита бегал в магазин и прачечную и которого Люба частенько угощала то пирожками, то блинами, а то и котлетами, пустил как-то пьяную слезу, растроганно шмыгнул распухшим носом характерного красно-сизого цвета и выдал: «Никитка же мне как внучок! Да я ему в завещании отпишу свою комнату!»
И даже сдержал свое слово, отписал.
Матвеевна в те поры тоже дала надежду на то, что мечта сбудется — в очередной раз крепко поссорилась с дочерью, и к ней зачастили дамы из соцопеки, которых она гнала и на которых жаловалась соседям, говоря, что уж лучше пусть помогает кто-то знакомый, намекая, видимо, на Любу, чем «эти вот свиристелки».
И идея большой квартиры обросла новыми подробностями, становясь ещё более реальной: Люба с Димкой уже обсуждали вопрос опеки над Матвеевной с тем, чтобы унаследовать и её комнату.
Когда-то Люба, юная невеста в белой фате, улыбаясь жениху, тоже молодому и счастливому, загадывала счастливое будущее: троих, а лучше пятерых детей, просторный дом, полный шума, детской возни и радости. Да только не получилось: не раз беременела, но снова и снова не решалась родить — то слишком молоды они с Димкой были, то мучило вечное безденежье, то опять же дом непросторный, да и вовсе не дом — две комнатки в коммуналке.
Не решалась, и с завистью смотрела на женщин, ведущую малыша и катившую коляску, или устало тащившую из детского сада пару разновозрастных упирающихся детсадовцев. А если на глаза поутру попадался недовольный мальчишка в школьной форме, ведущий в детский сад младшую сестренку, то и вовсе плакала, понимая, что свой шанс уже упустила. И с нетерпением ждала внуков, заранее готовясь к этому счастливому времени, хотя загадывать было рановато.
И то ли и правда сглазила, то ли ещё что, но с квартирой тогда не получилось. А потом… Потом уже и не нужно стало: рассыпались планы, разрушились мечты и жить в большой квартире было некому.
Опеку они так и не оформили. Да и к счастью, наверное. Дочь Матвеевны вряд ли отказалась бы от матери, а теперь, если заберет, то комната так и останется за старухой, и станет когда-нибудь наследством. А так бы пришлось судиться с Ириной, которой и так непросто ладить с вредной старухой: Матвеевна не подарок. Да все же стоило за неё порадоваться — хоть и понимала Ирина, чем обернётся для неё характер матери, но все же не забыла, не бросила слепую старуху, приехала и, наверное, всё-таки уговорит и заберёт мать, не оставит одну и позаботится о ней.
А вот у Любы никого нет, и когда она вот так же состарится, кто будет рядом?.. Не Димка же, чьи тихие шаги удалялись от её двери. Люба откинула голову назад, упираясь в прохладную стену затылком, потерла грудину. От таких мыслей в последнее время ныло и тянуло сердце. Поэтому — нет, не будет она об этом думать.
Люба перевела дыхание, успокаиваясь. Чудес, конечно, не бывает, но кто знает, как жизнь повернется? Пусть не осталось ни одной мечты, но есть надежда. Просто безосновательная, слабая надежда на непонятно что.
Матвеевна все таки решилась и уехала.
И зачем Димке было знать, уезжает ли она, нетрудно догадаться — с его вечной «жаждой» он мог толкнуть любую вещь, и даже грязную, самого бомжеватого вида обстановку из комнаты Матвеевны продал бы, дай ему волю. Надолго бы ему не хватило, но продать смог бы. Поэтому и не говорила Люба, что ключ на хранение баба Валя всё же ей оставила, и поэтому же в комнату старухи не заходила.
Была тому и другая причина. Баба Валя перед отъездом вручила ей ключ и самым строгим тоном приказала:
— Заходить запрещаю! Разве что авария приключится! Труба там или что…
— Валентина Матвеевна, да хоть пыль смахнуть раз в месяц!.. — заикнулась было Люба.
Но замолчала, увидев, как нахмурилась и недовольно сжала губы старуха, и как Ирина с горькой миной отвернулась, будто неловко ей за грубость матери, з её грубый характер. Люба безнадёжно махнула рукой:
— Да как скажете. Мне есть чем и без этого заняться.
Старуху отпустило, а Люба спрятала ключ подальше, чтобы даже случайно не попался Димке на глаза.
Теперь Люба проходила мимо запертой соседкиной двери со смешанным чувством. Вот она комната, стоит пустая. И совершенно никому не нужная. Раньше Люба обязательно огорчилась бы, что пропадает добро, а сейчас… Только вздохнула и улыбнулась грустно — всё же Матвеевне лучше, если рядом кто-то родной, кого не надо бояться и подозревать, кто постирает шторы и не станет их красть. А Любе и одной комнаты достаточно.
После отъезда Матвеевны Тефик ещё долго останавливался у её двери и оглядывался на хозяйку, будто спрашивал: ну что, заглянем в гости? Может там, под скатертью, кто-то загадочный всё ещё шуршит? Не пора ли снять усами путину в самых дальних и таинственных углов этой комнаты? Но не видя отклика, пес семенил дальше, к своей двери. А потом и вовсе будто
