Не твоего ума это дело! — и от сердитости купюра в сморщенных руках бабы Вали начинала ходить ходуном. — Понятно? Не твои же деньги!
Люба пожимала плечами, заглядывая старухе за спину, и видела, как по бледной щеке Матвеевной дочери течёт слезинка. Кажется, это всё же была трагедия. И надо ли ей, постороннему человеку, влезать?
Ирина сквозь мокрые ресницы ловила взгляд Любы, легонько кивала, мол, иди, не спорь, и вновь зажмуривалась. Люба и шла, пожав плечами, в магазин, утягивая любопытного Тефика, уже засунувшего мордочку в комнату соседки.
Другой раз всё время, пока возилась с ужином, выслушивала толстую Людку, снова перегородившую дверь кухни. Переполненная эмоциями, та задыхалась, пересказывая ссору бабки с дочерью. И Люба, стуча ножом или шуруя половником, не в силах была сдержать дрожь отвращения и передёргивала плечами: слушать не хотелось, но и заткнуть разговорчивую соседку сейчас значило спровоцировать ещё один скандал, но уже с другими действующими лицами — собой и Людкой в главных ролях. Потому терпела. Молчала. Кивала, делала вид, что слушает. И, едва закончив, поскорее уходила к себе. Уходила, чтобы поесть в тишине и одиночестве, хоть это и урезало время от тихого вечера со спицами в руках.
Люба готова была и вовсе не браться за вязание, лишь бы не слушать этого причмокивания и жадного Людкиного сглатывания между фразами. Один в один как в фильмах ужасов, когда вурдалак присасывается к шее жертвы и пьёт кровь. Любу опять передернуло.
А ещё обычно необщительный в трезвом виде Димка поскрёбся однажды вечером в дверь.
— Любаш, это я, — тихо и доверительно проговорил в самую, кажется, дверную щель.
Люба как раз гладила. Вздохнула и потянулась к розетке — отключить утюг. Что это именно Димка, она не сомневалась: Тефик молчал, навострив уши, и стоял у самого косяка, принюхиваясь и двигая обрубком хвоста из стороны в сторону. Значит, кто-то знакомый. Свой.
А кто знакомый там мог быть, если называл её «Любаша», а никто из соседей не только так к ней не обращался, но и вообще к ней не заглядывал? Людка и её муж обычно разговоры разговаривали в кухне, Матвеевна — в коридоре, рядом со своей комнатой. Семёныч? Тот вообще раскрывал рот только для дела — поздороваться с бутылкой, а так-то Люба и не помнила его голос. Да и стук был характерный, не стук, а вот как сейчас, словно вороватая мышь скребётся.
Люба вплотную подошла к двери, осторожно открыла и, быстро выскользнув в коридор, закрыла её у себя за спиной — Димку в свою комнату она не пускала. Незачем. У него и своя есть.
Он, как всегда, стоял вплотную, норовя если не зайти, то хоть заглянуть, и всегда демонстративно отступал, показывая, что недоверие Любы и отсутствие гостеприимства его сильно обижают. Вот и сейчас он улыбнулся жалко-укоризненно и спросил с упреком:
— Не пустишь к себе?
Отвечать на подобные вопросы Люба не считала нужным, потому что в Димкину обиду не верила, а укоризной не прониклась, поскольку вины за собой не чувствовала.
— Что хотел? — спросила, вглядываясь в постаревшее лицо мужа.
Его в полутьме коридора видно было плоховато, более того, в таком свете морщины казались глубже, а глаза — совсем запавшими, будто утонувшими в глазницах. Всякий раз, вглядываясь в это лицо, она пугалась — это же и она, Люба, так постарела? И каждый раз себя успокаивала: время безжалостно, да, только к ней оно милосерднее, чем к тому, кто сам себя не любит и не бережёт.
Димка улыбнулся хоть и широкой, но жалкой и насквозь фальшивой улыбкой.
— Да спросить хотел… — начал он неуверенно и прищурился, голову наклонил набок. И осторожно, будто шел ощупью, проговорил: — Старуха… уезжать, что ли, хочет? — и рукой с давно не стриженными черными ногтями махнул в сторону комнаты Матвеевны.
— С чего ты взял? — состроила удивленную физиономию Люба. Не нравился ей этот разговор.
— Да слышал сегодня… Случайно, — будто оправдываясь, округлил он глаза. — Ругалась она с кем-то, да всё про «уехать, уехать» кричала. Так правда?
Люба только пожала плечами.
— Мне не докладывают.
— Ну ты же дружишь с ней? — то ли спросил, то ли укорил Димка.
— Ну и ты иди дружи с ней, — отрезала Люба. — За хлебом ходи, убирай у неё. Может, тебе что расскажет.
— Ну чё ты, Любань? Чё ты? — сразу разобиделся, завозмущался Димка. — Я просто вспомнил!.. Ну… Как мы мечтали, а? — Заискивающая улыбка наползла на его помятое лицо. И спросил так проникновенно, как по молодости, бывало, спрашивал: — Помнишь?
От этого у Любы свело челюсти, и глянула она на Димку так, что он шарахнулся, рукой на неё замахал, будто хотел перекреститься, да не вспомнил, как оно делается. Оступился, ударился об угол старого шкафа, стоявшего позади, зашипел, хватаясь за ушибленное плечо.
А Люба сцепила зубы, чтобы не сказать ничего, ловким движением подхватила Тефика, прошмыгнула обратно в комнату и закрылась на замок. Опустив собаку, с любопытством уставившуюся на дверь, тяжко вздохнула, ссутулилась, обняла себя за плечи.
Это сейчас у неё ничего и нет, кроме работы, шальной её магии да Тефика. А когда-то… Когда-то они мечтали, да, Димка был прав — мечтали.
— … Вот женится Никита, а мы… — сказала однажды Люба и потрепала сына по лохматой голове.
Они пили чай в комнате, которую называли гостиной. Хотя какая там гостиная в коммуналке? Никита не любил, чтобы копошились у него в волосах, потому и стригся редко, зарастая, словно лесная чаща. И сейчас, летом, пока каникулы, можно было позволить ему эту прихоть.
От слов матери у мальчишки покраснели уши, хоть и спрятанные в отросших лохмах, но всё ж заметные из-за своей лопоухости, — в двенадцать думать о женитьбе совершенно не ко времени и вовсе даже стыдно. Он и глаза не поднимал от стола и хмурился недовольно.
— А мы к тому времени выкупим у Онищенко их комнаты, и будет молодой семье где жить.
Соседи, занимавшие две комнаты в их коммуналке, все чаще заговаривали о желании вернуться на родину. И от внезапной этой идеи у Любы загорелись глаза, приподнялись восторженно брови, и она медленно повернулась к Димке. А тот застыл с чашкой, так и не донесенной до рта, в немом удивлении уставившись на жену.
— А если у Матвеевны выкупить и у Семёныча… — проговорила она слабо, неуверенно, и то только потому, что взгляд мужа не отпускал и будто требовал говорить дальше, — …то мы будем двумя семьями жить… — Люба сглотнула, теряясь от открывающихся
