И нас ли не огорчали?
Вот так и плаваем в ледяном
Бассейне своей печали.
Вот так и плаваем: кроль, брасс,
Истерика да бросок.
Змеится на дне беззащитных глаз
Усмешка наискосок.
По самой кромке обколот лед.
Горчичник солнца, гречишный мед,
Тоскующую Медею
Вижу и холодею.
Памяти гуся[25]
Сонет
Не рыбу-меч, не рыбу карася —
Мы провожаем песней похоронной
Того, кто не был цаплей и вороной,
Но птицей был – а именно гуся.
И жизнь его, и оперенность вся
Нам были неизменной обороной
От совести – не сладить с дамой оной,
Иные перья ревностно сося.
Или грызя? И в майскую грозу
Я все еще надеюсь и грызу
И с музой затеваюсь понарошку.
Зачем? К чему? Уже ушел состав.
Помянем птицу с именем Гусьтав,
Обсасывая крылышко и ножку.
Разводят мост…
Разводят мост. Разводами мостят
Реки непросыхающее лоно.
Здесь было б хорошо топить котят,
Глотнув из пузырька одеколона.
Но мы творцы. А ближе всех к Творцу —
Кому не нужен мост; осатанев, те
По пятнам ходят, точно по торцу,
Вдыхая маслянистый запах нефти.
Где караульный покидает пост,
Постмодернизм командует разводом;
В эпоху между свадьбой и разводом
Разводят всех. Сейчас разводят мост.
V. По ходу игры
Tandem perdoluit[26], или Чума для постороннего
Есть такая игра, любимая богами и людьми: некто бросает кубик (вариант: два кубика), а затем переставляет фишку на поле на столько ходов, сколько очков выпадает на кубике.
Например, играем в приватизацию квартиры или воспитание ребенка. В одной игре под номером 79 значится посещение какого-нибудь приватизационного бюро, а в другой – психолога. Психолог – это такая тетя, она сочувствует и время от времени кивает головой, пока вы безнадежно заламываете руки и делаете страшные глаза. Из приватизационного бюро вас возвращают в жилконтору, где выдали неверно оформленную справку, от психолога вы отправитесь в глубокое детство вашего подростка, чтобы обнаружить корни комплексов, мешающих ему с вами общаться.
На одной картинке малограмотная полудеревенская женщина перед компьютером. Она широко открыла рот. Наверно, кричит, объясняя, что вы у нее не единственный, либо просто испугалась мышки, трепещущей у нее под рукой. На другой – вы бьете крышкой пианино по пальцам девочку лет восьми, страдающую хроническим слуховым запором. Картинки могут быть разными, главное, что у них один и тот же номер – 2 или 16, в общем, начинай все сначала.
Скажем, вы уже в постиндустриальном обществе, летите (конечно, на картинке) в экологически чистом аэромобиле по виртуальному городу, полному фантастических зданий, преимущественно дворцового типа, но благодаря кубику попадаете в этакий межвременной лифт с характерной табличкой: «Спуститесь на третий этаж, там для вас подарочек». Спускаетесь на третий этаж и оказываетесь в объятиях добродушного Джо из Чертальдо.
– Ну как? – спрашиваете вы его. – Что там с подарочком?
– Все о`кей, – отвечает Джо, – располагайтесь, у нас как раз чума, вас никто не тронет.
Короче говоря, жара, и ад дышит непосредственно вам в лицо. Иду это я по пляжу – с красоткой или с другом, – как вдруг незапный мрак и три араба, и солнце играет на ноже, ка Гиллеспи на своем трубопролете. Достаю, натурально, трехстволку (Джо подарил) и дую в правого и виноватого, что твой Раскольников на поле Аустерлица. Один араб запрокидывает свою крысиную мордочку, на которой выступают капельки крови, усы его смертельно топорщатся, и блохи тысячами разлетаются от трупа.
– Камера! – кричит режиссер.
Знаю я эти камеры, не раз был в Петропавловке, но фантазмы набухают лимфатическими узлами, двигаться тяжело, температура внутри тела становится предельной.
Единственное, чем я по-настоящему жив, – литература. А литература питается мной, выгрызает сердце, печень, высасывает мозг, похабно причмокивая и поковыривая мизинцем в зубах. Моим мизинцем в своих зубах.
Жизнь щедра. Она делится чумой и с теми, кто ни о чем не просит. Кто спрятался – нет тому оправдания, кто не спрятался – она не виновата. У вас есть дом? Он сгорит. У вас есть два дома? Чума на оба ваших дома! Три дома? Тогда ваш путь лежит в приватизационное бюро, откуда – назад, на номер 2 или 16. Просто есть такая игра, любимая богами и людьми.
«Собака на сене» и русская зоография
Собачья тема в русской литературе востребованнее других. Если принять сомнительный тезис о том, что искусство отражает жизнь, то литературе нашей отражать решительно больше нечего, потому как жизнь самая собачья. Зато собака смертна, а искусство вечно. Допустим, мы переводим поговорку «собаке – собачья смерть» на наш, искусствоведческий язык. Выходит вот что: «Искусству – искусственная смерть». А искусственная смерть, известное дело, вещь ненатуральная, то есть если искусство и умирает, то понарошку. Итак, о нашем, о вечном.
Лопе де Вега и Иван Тургенев
Тургенев обращается к наследию великого испанца прямо в рассказе «Муму». Параллелей множество. Образы Дианы и барыни соотносятся без всяких натяжек. Тайному влечению Дианы к Теодоро соответствует тайное влечение барыни к Герасиму. У Тургенева, конечно, все сложнее: барыня ревнует Герасима к Муму, а Муму – к Герасиму. Это хоть и тайно, но настолько явно, что в литературоведении стало общим местом с тех пор, как в это место стали захаживать то Б. Парамонов, то А. Эткинд.
Куда интереснее сопоставить Теодоро и Герасима. Оба они слуги. Оба являются предметом страсти своих госпож (что следует из предыдущего абзаца). Но Теодоро необыкновенно красноречив, в том время как Герасим патологически нем. Кроме того, Теодоро честолюбив и мечтает о Диане. Герасим, забитый русский крепостной, мечтать о барыне не смеет. Это, конечно, очень бы оживило повествование, но противоречило бы замыслу Тургенева, который хочет противопоставить Герасима Теодоро во всем, кроме сюжетной роли.
Очень соблазнительно посчитать, что у Тургенева место Марселы занимает Татьяна. Сходство полное: чтобы отвадить героев от их пассий, Диана и барыня выдают девушек замуж за людей ничтожных – Фабьо и Капитона, разница между которыми улавливается с трудом. Но если бы все было именно так, не стоило бы и говорить о сходствах, потому что рассказ Тургенева можно было бы расценить как жалкое подражание Лопе. Дело в том, что Татьяна – мнимая Марсела. Подлинная Марсела – Муму. Во-первых, имена их начинаются на одну букву, что, конечно, неслучайно. Во-вторых, потеря Теодоро для Марселы равна смерти. Но Лопе снимает трагический ореол с Марселы; Тургенев же заставляет Муму погибнуть от руки возлюбленного.
Лопе де Вега и Антон Чехов
Чехов прибегает к творчеству великого испанца прямо в рассказе «Каштанка». Наш метод сопоставления героев позволяет легко определить, кто у него замещает Диану. Речь идет о клоуне. Перемена пола нас смущать не должна, потому что это вещь нынче довольно обыкновенная. Главным же у Чехова, как реалиста, является социальная принадлежность. Диана – барыня, клоун для Каштанки – тоже барин (в пику демократическому столяру).
С Теодоро все намного сложнее, так как на его роль претендует сразу несколько чеховских героев.
1) Каштанка. Диана хочет сделать из Теодоро аристократа и таким образом возвысить его до себя; клоун хочет сделать из Каштанки артистку, то есть тоже в известной степени возвысить ее до себя. О дальнейших его намерениях нам ничего неизвестно, но ясно, что, если скромный Чехов не педалирует даже такую деталь как перемена пола у клоуна, то о возможной страсти его к Каштанке он тем более ничего не скажет, так что остается только строить догадки. Конструкция осложняется еще и тем, что Дианка в русской традиции – довольно популярная собачья кличка.
2) Кот Федор Тимофеич.
3) Федюшка. Оба персонажа названы так же, как и главный герой Лопе – Теодоро (в переводе с греческого – дар божий). И оба являются ложными двойниками последнего, так как никаких параллелей между ними не просматривается.
Зато концовка рассказа полностью взята из комедии Лопе. Находка Каштанки ее истинными хозяевами в цирке абсолютно равноценна находке Теодоро его возможным (текст пьесы это не исключает) отцом Лудовико (сравните с именем столяра – Лука Александрыч).
Как мы видим, Тургенев предпочитает трагическую концовку, но делает главной героиней Марселу, а для Чехова важнее держаться ближе к сюжету Лопе, в котором он опускает только сцену свадьбы Каштанки с клоуном, которая тогдашней публикой могла быть не понята. Не приходится сомневаться, что в умелых руках Сорокина или Виктора Ерофеева сюжет принял бы именно такой оборот. Дело, конечно, не в том, что современные писатели передовее Чехова; просто публика подтянулась.
