— Да-да.
— Потрясающе.
Из дома выскочил папа.
— Доктор Кацман, прошу вас. Жене нехорошо. Наверное, укол был недостаточно сильный. Она все плачет и плачет. Слезы текут, ну все равно как вода из крана. Прошу вас, пройдите к ней.
— Извините, — сказал дяде доктор Кацман.
— О чем речь! — Дядя повернулся ко мне и к Дудди. — Ну что, мальчики, — сказал он, — кем бы вы хотели стать, когда вырастете?
3
— Интересно, как, — любопытствовал Танский, — Он исхитрился создать наш мир, тоже мне мир, за семь дней, тоже мне срок, когда даже в наш век, век науки, за семь дней и плохонького дома не построишь? Ответь-ка мне ты, краснобай.
Танский, истовый коммунист, на выборах усердно работал на кандидатов Лейбористско-прогрессивной партии, агитировал за Фреда Роза, а после дела Гузенко[69], когда Роза посадили, развешивал плакаты, призывающие голосовать за Майкла Бьюхи, при том что Бьюхи в бытность в Лондоне якшался с Клемом Эттли[70] и Моррисоном[71].
— Слыхал, что Морис Харт сказал о Бьюхи и твоей партии? Если лейбористы-прогрессисты — партия, — сказал он, — в таком случае и касторка — шоколад.
Харт как-то схватил Бьюхи за полу в законодательном органе нашей провинции и спросил: почему он не зарабатывает на жизнь?
— Потому что, — ответствовал Бьюхи, — не хочу делать ничего, что шло бы на пользу капиталистической системе.
— В таком случае почему, — наседал на него Харт, — твоя жена работает?
— Видишь ли, — сказал Бьюхи, — в семье кто-то должен зарабатывать на жизнь.
Завсегдатаи Танского терпимо относились к его коммунистическим воззрениям, но не разделяли их.
— Хочешь знать мое мнение, — говорил Сегал, — все политики — прохвосты. Перед выборами с три короба наобещают. А единственное, что им нужно, — это набить карманы.
Однако кое-кто из завсегдатаев ходил, в отличие от Сегала, голосовать. Те, кто играл на тотализаторе, и чуть не все картежники неизменно голосовали за кандидата Либеральной партии.
— И как, по-вашему, это будет выглядеть, если наши проголосуют за коммунистов? Вы меня понимаете?
В нашем избирательном округе, смело предсказывал «Тайм», решающая схватка произойдет между либералами и коммунистами: «Голосующий за коммунистов округ Картье — своего рода аномалия в консервативном Квебеке — по преимуществу округ индустриальный. Примерно сорок процентов избирателей — франко-канадцы. К коммунистам тяготеют остальные шестьдесят — это рабочие: евреи, украинцы, венгры и поляки. В Картье также входят и районы монреальского дна — районы красных фонарей, уголовные районы, где голосуют за того, кто больше заплатит».
Так-то оно так, и все же…
По правде говоря, Лу и кое-кто еще голосовали за либералов, потому что их отпрыски, безденежные студенты Макгилла, на любых выборах, будь то федеральные, провинциальные или городские, подрабатывали, бродя по кладбищам с блокнотами и составляя списки умерших со времени последней переписи. Другие студенты за деньги голосовали за покойников, отчего Танский, само собой, приходил в ярость.
— Давай разберемся, — пытался умиротворить его Шугарман. — Большинство из них, во всяком случае, и так голосовало бы за либералов.
— Это искажение демократической процедуры. Якобы демократической.
— Подойдем к делу с другой стороны. В России таких проблем нет.
Танский, первый коммунист, с которым я познакомился, а скольких я знал — не счесть, относился ко мне с неизменной добротой. Когда меня посылали к нему с каким-нибудь поручением, он всегда совал мне конфету или жвачку. И всего лишь раз потребовал, чтобы я определился политически.
— Ах так? — наскакивал Танский на одного из завсегдатаев, когда я вошел в его заведение. — Давай спросим мальца Хершей. Он скажет.
— Да ну, откуда ему знать?
— Слышь, — сказал Танский, — в твоей школе — тоже мне школа! — учат канадской истории?
— А то.
— Скажи, что ты знаешь о восстании Риля[72].
— Мы это еще не проходили.
— Я так и знал. А теперь расскажи мне кое-что другое. Что там пишут в твоем учебнике? Что индейцев обманывали, обжуливали, угнетали все кому не лень: левые, правые, центристы, гнусные империалисты, искатели приключений вроде Жака Картье[73] — или что это были доблестные путешественники, которые спасали Канаду от дикарей?
— В учебнике пишут, что Жак Картье был герой. Как и Ла Салль[74]. Там говорится, что они храбро сражались с индейцами.
— Вы видите, ребятам всего одиннадцать, а им уже забивают головы капиталистической пропагандой. На что хочешь поспорю, в твоем учебнике — тоже мне учебник — ничего не говорится о том, сколько наварили эти проповедники слова Божьего на мехах.
Что касается меня, то я очень любил Танского, но были и такие — и мои дядья в их числе, — которые испытывали к нему неприязнь: он, не таясь, ел свинину и не закрывал свое заведение в Йом Кипур. Наша семья была ортодоксальной, коммунистов мы не одобряли, однако кого и что считать по-настоящему красным, никто толком не знал. Начнем с того, что меня приучили видеть коммуниста в любом, кто свертывал курам шею, вместо того чтобы отдать их резнику. Когда я увидел, что мама Берни Губермана собственноручно расправляется с цыпленком на заднем дворе, дома мне объяснили ее поступок так:
— Она коммунистка, ройте[75].
Наши соседи этажом ниже тоже оказались коммунистами, и мне запретили с ними разговаривать. Они въезжали в наш дом майской ночью — шел уже второй час, — мы тем временем расположились на балконе и, поедая арбуз, судили и рядили. Меня не погнали спать из-за жары.
— Видишь, вон сколько ящичков вносят, — понизив голос, сказал Сегал.
— Ну, — поддержал разговор отец.
— Видишь, какие они тяжелые?
— Ну и что?
— Погоди, погоди, Сэм, — сказал Сегал, раскачиваясь на стуле, — ты еще увидишь.
Следующей ночью внизу явственно и беспрерывно слышался гул, а каждую среду стал приезжать автофургон — забирать ящички.
— У них там печатная машина, — бахвалился отец перед гостями. — Подпольную газету печатают. Там, внизу, прямо под нами.
В хедере явных коммунистов не было, а вот во Флетчерсфилдской средней школе, куда я перешел, их было великое множество. Взять, к примеру, хотя бы Дэнни Фельдмана. Жилистый, занозистый Дэнни — он сидел через две парты позади меня в нашей классной 41-й комнате — был самым настоящим членом Лиги коммунистической молодежи: платил взносы, имел членский билет, ну а раз так, мы его вечно задирали. Дэнни отыгрывался: высмеивал наши восторги успехами Мориса «Ракеты» Ришара[76], Джонни Греко[77] и даже Джекки Робинсона[78].
— Он же ниггер. Ты ведь за них, разве нет?
— Не ниггер, а негр. А тебе бы понравилось, если бы я обозвал тебя жидом?
— Говноед.
Спорт — развлечение для идиотов, поучал нас Дэнни, не что иное, как уловка, способ заставить забыть, как эксплуатируют рабочих — наших родителей. Бадди О’Коннор, Джерри Хефферман и Пит Морин — все классные игроки, но, сознают они или не сознают, всего-навсего капиталистические холуи.
Наших учителей Дэнни тоже умел довести до точки кипения. Он допытывался, почему в нашем учебнике по истории не упоминается Спартак и ничего не сообщается о попытках Антанты подавить русскую революцию в 19-м году.
— Не те книги читаешь, Фельдман, — говорил историк.
— Съел? Садись, коммунист паршивый.
— А что, если скинуться и отправить его в Россию? Что скажете, ребята?
Мученичество свое Дэнни нес с гордостью. Мало-помалу, шаг за шагом он внедрялся в Кадетский корпус[79] и Ученический совет ФСШ. Сегодня он всего-навсего рядовой ученик, а завтра уже старший кадет, имеет доступ к нашему подвальному арсеналу; и вот уже Ученический совет дозревает до того, что сочиняет петицию с требованием выдачи на обед бесплатного молока и запрета бить ремнем. Меж тем нас в эту пору, когда мы начали отращивать бороды и переходили из девятого в десятый класс, интересовало уже не то, сколько голов забьет «Ракета» Ришар, а то, как соблазнительно скидывает с себя одежды Лили Сен-Сир в театре «Гейити». Предмет нашего последнего помешательства, мисс Сен-Сир, бесподобно изображала Леду с лебедем, но Дэнни и ее не одобрял.
— В жизни не встречал такого сборища разложенцев, — говорил он.
— Да ты хоть ее видел?
— Это же класс!
— Она бреет мохнатку.
— Ты не понимаешь, это же искусство. Она раздевается под классическую музыку.
Дэнни прочел нам лекцию о правах женщин — мурыжил часа два. Сказал, что стриптиз — одна из форм разложения капитализма, и, обратившись к Шубинеру, спросил:
