лжецы и воры низких берегов.
И дьявол нас вычерпывал бадьею,
как сточные отбросы сплывших лет…
Но и меж сих, отвергнутых Судьею,
нет-нет и брезжил покаянный свет!
1991
«Переехало собаку колесом…»
Переехало собаку колесом.
Слез не лили, обязательных, над псом.
Оттащили его за ногу в кювет.
Оттащили, поплевали, и – привет.
И меня однажды за ногу возьмут.
Не спасет, что я не лаю и обут.
Что, по слухам, я – талантливый поэт.
Как собаку, меня выбросят в кювет.
Потому что в черной сутолоке дня,
как собаку, переедут и меня.
1958, Сахалин
«Что такое – деревня?..»
Что такое – деревня?
Да еще – в Октябре?
Это зависть и ревность,
серый дождь на дворе,
это осень и плесень,
по колено в грязи…
Это пьяные песни
по усопшей Руси.
Что такое селенье,
где привыкли молчать?
Это скука и Ленин
на стене, как печать!
Сгнили русские баре,
где ты, белая кость?
Только русские бабы,
только грустный погост.
Нет ни Бога, ни псарни,
лишь старухи да пни.
Где вы, русские парни?!
В Ленинграде они.
За кабацкою дверью
позабыли давно,
кто такая – Лукерья,
что такое – гумно.
1960-е
«Прожив свой век в недоуменье…»
Прожив свой век в недоуменье,
я, наконец, подбил дела:
итак, Смиренье и Сомненье, –
вот жизни бренной два крыла!
В ответ на чью-то оплеуху
я не спешу хватать ружье,
но, помолясь, набравшись духу,
я выбираю забытье.
Налив стаканчик «зверобоя»,
с улыбкой грустной, что светла,
я свой Париж сдаю без боя,
чтоб только Франция жила!
1990
Из цикла «Сутки прочь»
Час ночи
Час. Гниение колбас.
Витрин гной.
Сколько нас
у смерти про запас –
для земли родной.
В час еще отходят поезда
и покойники – в свои стада.
В час рыдают жены
жеребцов.
В час – спадает напряженка
с пьяненьких юнцов.
А вчера
без двух мгновений в час
у соседа вытек правый глаз.
Сам собою вытек, мигунок.
Спит станок… Блаженствует верстак.
Тик-так. Тик-так.
…Как опохмелиться за пятак?
Два ночи
В два часа
опускаются у бродяг паруса,
как крылья, как перья.
Исчезают сомненья, неверья.
Окунается мозг в кипяток сна.
Снится весна.
В два часа по шоссейной дороге
шествуют непризнанные боги
с котомками,
с мыслями звонкими,
с траурными подглазьями,
не утепленные на зиму.
В два просыпается птица сова.
А восторг, родившийся в два,
до утра протянет едва…
Три ночи
Три удара за стеной.
Три дыры во тьме ночной.
Я глотаю чьи-то мысли,
что от рифмочек прокисли.
Лес, как волос, шевеля,
в танце кружится Земля.
Ниспадает с потолка
нитка с телом паука.
С влажной крыши, с высоты
льют мяуканье коты.
Положив под челюсть руки,
я ловлю ушами звуки.
В туалете – всхлип воды.
За окном – удар звезды! –
о панель… И одичало
одиночество кричало!
Четыре ночи
Когда пролязгало четыре,
в квартире кто-то взвыл во сне!
Что в этот час творится в мире?
Кто на вопрос ответит мне?
Не началась ли хмурым утром
опять, как некогда, война?
А тот народ не стал ли мудрым,
что зла посеял семена?
В четыре меньше дыма в небо, –
почти не курят в этот час.
В четыре водку пить нелепо,
но, если пьешь – не пей без нас.
В четыре капля с водостока,
последняя – по горлу вниз.
В четыре медленно с Востока
заря впивается в карниз.
И так очерчено четыре –
и выпукло, и четко так!
И всем неспящим в этом мире
душа моя – дорожный знак.
Пять утра
Бывает же такое время – пять!
Ни дать, ни взять другой планеты время.
Из похождений возвратился зять.
Обходит тещу. Робко чешет темя.
Холодные пельмени молча ест.
В потемках перешагивает сына.
Ему заутро – в Обыл-ебыл-трест,
где шаткий стол, с отбросами корзина.
Сейчас он засыпает на ходу,
валясь, как древо срубленное, в койку.
И сигарета, посновав во рту,
вдруг замерла,
приняв, как Бобик, стойку.
Шесть утра
А в шесть я достаю бадью
скрипучим воротом колодца
и через край прохладу пью,
и сердце жаждущее бьется.
Ни мысли нет, ни жеста нет, –
одна лишь честная отдача
себя – воде, земле…
Рассвет:
над сонным лесом солнце скачет.
И в доме том, где я живу,
нальются комнаты сияньем.
Я песней воздух разорву,
как в добродушном состоянье!
Возьму топор и – ну! – сверкать…
А на крыльце соседском баба
спросонья примется икать,
зеленоватая, как жаба.
1965, п. Вырица
«В груди – сомнения кинжал…»
В груди – сомнения кинжал.
В душе одышка. Оплошал.
В мозгу – сумятица, разброд.
Прокис в подкорке кислород.
Пишу письмо. В подтексте бред.
Им будет адресат согрет.
Кадушку ребер обруч сжал.
Тревоги обруч. Оплошал.
Безбожен мир. Уныл мой дух.
Кто оплошал? Один из двух:
извечный Он, иль тучный я,
под кем скрипит судьбы скамья.
1991
Одиножды один
Профессор кислых щей, пижон или кретин,
Аллах иль Магомет – ах, кто ни умножай, –
одиножды один получится один.
Но и одно зерно пророчит урожай.
Мы все по одному – и раб, и господин.
Всяк сущий одинок, и гроб всему итог.
Одиножды один и в Греции один.
Один – и Люцифер, и всемогущий Бог.
И ты, мой антипод, доживший до седин,
меня не обличай, учти: я – твой двойник.
Одиножды один останется один…
Но – от любви одной весь этот мир возник.
1991
«Видит Бог, надоело…»
Видит Бог, надоело –
все вокруг колбасы,
все о черном да белом.
Я хочу бирюзы!
Вылезая из норки,
растопырив усы,
я хочу на пригорке
обомлеть от красы.
От летящей березы,
от поющей козы…
Чтоб – отхлынули слезы
чтоб – отпрянули псы.
1991
«Жизнь хороша моментами…»
Б. Тайгину
Жизнь хороша моментами.
Успеть, хоть часть, но всласть!
Бог с ними, с претендентами,
клюющими на власть.
Пусть станут президентами,
пусть издадут декрет.
Жизнь хороша моментами!
А в целом – ложь и бред.
Беда с интеллигентами,
что ищут в жизни суть:
ведь и они, моментами,
не прочь словцо ввернуть.
1991
Жалобы «турка»
Возвращается «нэп».
Удаляется время безбожное.
И Россия, как склеп,
как кладбищенский склеп, потревожена.
Ни бум-бум, ни строки
не прочесть по-заморски крестьянину.
И дымят мужики, и скворчат шашлыки
из тропической обезьянины.
Происходит весна.
Потянуло чужими эфирами.
Опустела казна.
Наводнилась страна командирами.
Там, где жили друзья-кумовья,
поселились враги-неприятели.
Нефть ушла в глубину,
совесть клонит ко сну…
Не дымят предприятия.
Что же будет потом?
По прошествии нового времени?
Славный будет дурдом.
Ни России, ни роду, ни племени.
И придут комиссары опять.
И начнут заниматься ошибками.
Те же, к свету способные звать.
Только форма – с другими нашивками.
1991
«В музее монументов…»
В музее монументов,
чьи кончились часы,
утрачены «фрагменты» –
бородки, лбы, носы.
Калинин, Ленин, Троцкий,
угрюмый дядя Джо…
