Словами загнанная в гроб,
живи, Марина, вечно чтоб!
Живи, Цветаева Марина,
слов голубая балерина…
Пускай летят из пустоты
тебе на гроб слова-цветы!
1967
После третьей
У каждой клеточки проблема:
быть или пить?
Вот он вопрос!
Терзаясь перед сей дилеммой,
я по колено в землю врос, –
то бишь в долги. Вот незадача…
А был бы, скажем, я – француз
без комсомольских нудных качеств,
чихал бы я на сей конфуз.
Я слов крысиные хвосты
жевал бы мягкими зубами.
О, дней порожние листы, –
в сортир их, в урну, в быт на БАМе!
…У каждой клеточки тоска
по выходкам, движеньям бравым!
Переплывай меня, река,
когда я стану сплошь дырявым.
1961–1971
«По улице билетиком лететь…»
По улице билетиком лететь –
автобусным!
И – выпить не хотеть?!
Какой кристалл,
какой мужик – алмаз!
Про ангела с него списать рассказ.
…А мы сегодня – в баньку, так и быть.
А мы из шаек пиво будем пить.
Настолько мы сегодня хороши!
Какие – вдоль панели – виражи,
какие в переулке антраша…
Шмяк! –
то мочалкой выпала душа.
И, как обмылок, сердце в лужу –
шлеп!
И – хорошо. И – кепочку на лоб.
1975
«Я помню май, надтреснутую почку…»
Я помню май, надтреснутую почку,
глаза, расплавленные мукой…
Но каждый умирает в одиночку.
(Наедине с большой зеленой мухой).
Сижу теперь и слов слежу мерцанье
за кружкой пива, как за кружкой дыма.
Я пью печаль, но чаще – мирозданье,
влиявшее, как шум, на нелюдима.
1990, Сахалин
«И вот пришел полураспад…»
И вот пришел полураспад.
Был – динамит!
А стал пузат.
Как бы надут.
В окно сквозит.
Надут эпохой. Новью сыт.
Пришел сосед. Общаться рад.
Принес. Разлили.
«Вздрогнем, брат!»
И снова – в дверь. Как серый дым.
Вошел святым. Ушел седым.
Влетел комар. Свершивший Путь –
предзимний: кожу не проткнуть.
И любопытная вода
из крана
с шумом –
в бездну рта.
1990
«Только бы речь не шла…»
Только бы речь не шла
о том, что мы загрустили.
У моего калеки-стола
не может быть кабинетной пыли!
Бывает пишу стихи на Неве,
на парапете ночей белых.
Бывает, что в круглой моей голове
город горбится телом,
съеживается эмбрионом невзрачным,
будто в банке с рассолом прозрачным
Ленинград…
Детства пятнадцать копеек на трамвай:
садись и в неведомое сквози-уплывай! –
туда, где из вьюги улыбаются волки,
где спят курганы икры и мяса,
туда, где синеют разливы водки,
рыжеют болота хлебного кваса…
1965–1991
«Веточки бронхов пухнут в зловонии…»
Веточки бронхов пухнут в зловонии.
Легкие нежно трепещут в агонии.
Вы меня здорово сказкой надули:
ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.
Пуля вошла, осмотрелась сверляще…
В шестиугольный кутаюсь ящик.
Врете! Я жил бесподобно! Богато!
Небо в моих голубело палатах.
Пол мой сверкал непрохоженым снегом,
ложе дышало некошеной негой.
Но – задушили меня провода:
радио-теле-белиберда.
Перекусила мой стих, мою власть –
черная челюсть – газетная пасть!
1965
Жалобы диссидента
А. И. Павловскому
Враги ушли. Со сцены – в Лету.
Каких теперь свергать князей?
Со власть имущими поэту
не по пути. Долой друзей?
Какой теперь держать экзамен?
Быть верноподданным – позор.
Поэт обязан партизанить,
скрипеть зубами, хмурить взор.
Ах, боже мой, какая скука –
свергать одних, затем других…
Куда прелестней – дождь иль вьюга
деяний наших лжеблагих.
1991
«Вновь отпылала заря…»
Вновь отпылала заря.
Смутному голосу внемлю:
«Боже, верни нам царя,
выручи русскую землю!»
Шум этой жизни и гам
я в своем сердце смиряю.
Молча к разбитым ногам
вновь кандалы примеряю.
Ночь на дворе, как стена.
Темень, как камень, недвижна.
Слышно, как дышит страна.
Все еще дышит… Чуть слышно.
1992
«Мне ваши гимны и рулады…»
Мне ваши гимны и рулады
проели душеньку, как моль.
Откуда вы, ребяты-хваты,
и почему безбожны столь?
Мою страну вы охмурили.
У ваших рыскающих жен
пушок греховности на рыле,
и нерв слиянья обнажен.
Отчизны нет. Остались даты.
Боль обезболил алкоголь.
Лежат в сырой земле солдаты.
Летит сквозь мозг сухая моль.
1965–1991
Расщепитель
В средоточьи уюта, в окружении книг, –
расщепляющий ядра, тщедушный старик.
Он питается хлебом познания, теплым сном.
И большую Россию следит за окном.
А в оконную щелку кто-то тянет хитро:
«Ты не то, старичок, расщепляешь ядро.
Ты способен на большее, нежели на войну: скажем, в щепки разделать державу-страну!»
Старичок улыбнется, сам себе, как дитя.
За окном напружинится ветер, свистя.
И большая Россия от хохота старика
распадется на сорок четыре куска.
1992
Французские капли
«Свобода, равенство, братство».
От вкрадчивых капель хмелеет округа.
Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!
И брызжут с трибуны – мокротой – слова:
«Россия без крови и смерти – мертва!»
Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,
что чадо свободы зачато в запрете.
Что путы свободы и цепи тюрьмы
извечно – одной – порождение тьмы.
Все ваши призывы не глубже могилы.
Лишь в гордом смирении черпаю силы,
не в ваших свободах, чье имя тщета, –
в пресветлой, предсмертной улыбке Христа.
1991
«Сегодня я один или – никто…»
Сегодня я один или – никто.
Нет за душой ни рублика, ни веры.
Наброшу я старинное пальто
и закурю в пределах атмосферы.
Сегодня я один, как и всегда.
Сдаю бутылки. Обретаю пиво.
Таких, как я, у черта – до черта.
И все же я меж прочих – особливо…
Сегодня я один. Как та звезда,
что прилепилась к небу как-то сбоку.
Подайте, христа ради, господа, –
не на бургундское… На свечку Богу.
1965–1991
«Сердце выдохнется и умрет…»
Сердце выдохнется и умрет.
Будет рай, где мы уже не люди.
Или – ад. Мне все равно, по сути.
Будет нечто. Жизнь наоборот.
Ни березки голой под окном,
ни шуршащей за окном метели.
Будет то, что мы не разглядели
в серых буднях, в промельке ночном
Явь за явью… Дух, но – не в сосуде
Будет «то». Но «этого» – не будет.
Или – или. То бишь, либо – либо.
Что-то будет. И на том спасибо.
1992
«Пробелы в памяти, провалы…»
Пробелы в памяти, провалы.
Что было с нами – миг назад?
Какие пели запевалы?
В какой влекли цветущий сад?
Окаменелость сердца, мозга,
остервенелость сонных душ
грозят погодкою промозглой
стране, вкусившей блажь и чушь.
Блажь звездолобых краснобаев.
Чушь кровожадных леваков.
Россия? – Да. Но – не любая.
А та, святая, без оков.
1991
«Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе…»
Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе.
Шарканье ног – с барабанною дробью копыт.
Санкт-Петербурга курносый романовский профиль, морось дождя занавесила пахнущий кренделем быт.
Крадучись, я пробираюсь вдоль стен в департамент.
Снова прошенье несу об отлете куда-то на юг…
Птичкой озябшей стремлюсь я к утраченной даме, к той, что меня называла: «Мой милый… Мой ласковый друг».
