«Так Александровская или Свободы? — непременно спросит кто-то, — и где это?» — «Улица Ленина», — бросает сын, не оборачиваясь.
…К счастью, в Старом Городе открылся магазин готового платья Моисеевых, куда Ира и перешла, только не продавщицей, а на подгонку одежды по фигуре. И рекомендации оказались очень кстати, и вечно любезной улыбки не требовалось: во рту, как все портнихи, держала булавки, а покупатели смотрели не на нее, а на собственное отражение в зеркале.
Когда шла утром на работу, на набережной гудел базар. Огородницы в клетчатых платках или шалях раскладывали зелень на прилавках, под которыми горбились плотно набитые мешки. В рыбном ряду гремели цинковыми подносами и ведрами рыбаки в негнущихся плащах и время от времени брызгали на свой товар водой, приводя в чувство оглушенную рыбу; та начинала неистово бить хвостом, словно чувствуя, что река — вот она, совсем рядом, стоит лишь прыгнуть повыше… чтобы оказаться завернутой в бумагу вместе с безжизненными серебряными телами подруг. Под навесом торговки, в белых фартуках поверх черных бархатных кацавеек, выставили битую птицу и корзинки с яйцами. Если наклонить голову и чуть сощуриться, можно увидеть, как солнце просвечивает розовым сквозь хрупкую скорлупу, и яйца становятся похожи на гигантский жемчуг. У всех торговок на шее висят одинаковые сумочки, похожие на кондукторские, со сборчатыми кожаными боками, тусклой металлической челюстью и кукишем замочка. Каждое утро, пробегая, Ирочка дивится на бесхитростную одинаковость туалетов, но ей нужно поворачивать вон за тем каменным домом с башенкой и пробежать последний квартал до перекрестка улиц со странными именами. На одной табличке написано: «Русская улица», на другой — «Улица Грешников». Каких грешников, всякий раз удивляется она, но высокие стеклянные двери магазина уже открыты, и она торопливо проходит в дальнее помещение, где ее ждет, выпятив по-солдатски грудь, манекен цвета сырой телятины.
В нескольких кварталах от «Моисеева» — изящное маленькое ателье мадам Берг, зажатое между витриной кондитера и угрюмым каменным парадным. Выбежит радостная Кристен; хоть она подстрижена по-другому, волосы точно так же рассыпаются и закрывают пол-лица. Ее мать тоже всегда рада Ирочке, не преминет расспросить о «фройляйн Кугель» и помечтать вслух о лучших временах, когда она сможет взять еще одну портниху, и уж тогда…
Почему лучшие времена так никогда и не наступают?..
Впрочем, как посмотреть.
Работая у Моисеевых, Ира иногда получала частные заказы от клиентов, например, свадебные. Нет, платье невесты — это особая статья: его заказывали, покупали или выписывали из-за границы; на Ирочке лежали заботы о платьях для второго дня свадьбы. Работа серьезная и, как все, что касается свадеб, срочная: в одиночку управиться невозможно, да и зачем? По пути домой она выходила у Маленького базарчика и стучалась к Басе: «Свадьба!» Дебора поднимала доброе унылое лицо: «Твоя?» Поскольку ответ был отрицательным, оживиться не успевала.
Когда случались такие заказы, работать приходилось допоздна. Но это была юность, а значит, времени хватало на кавалеров, работу, на свои и чужие наряды, на кино и на долгие прогулки по Старому Городу, чтобы разгадывать, в честь каких грешников названа улица. Хватало времени и на подруг, всего-то числом две, одна из которых будет плакать в 39-м году, собираясь в великую Германию, а вторая еще раньше уедет в Палестину, причем обе — к себе на родину.
Да-да, прямо в Палестину, которая, оказывается, существовала не только в Священном Писании, но и где-то в пустыне на краю света. Похудевшая и радостная, Бася рассказывала об этой неведомой Палестине, словно о новом фильме. У нее появились новые друзья, где главным был Соломон. Библейское имя плохо сочеталось с веселым веснушчатым лицом и васильковыми глазами. При виде Баси Соломон улыбался так широко, что становился похож на Щелкунчика. Работал он в одной типографии с Колей, а после работы встречал Басю, и они спешили в «Дом рабочих».
Нет, не этого ждала Дебора! Уже несколько лет она недоумевает, когда же Баська и «этот зубатый», как она про себя называет Соломона, поженятся. Все подруги нащебетались, угомонились, живут своими домами, а ее Баська, легконогая красавица, все… летает. Мало того, что сама каждый вечер пропадает в «Доме рабочих», так и братьев сманила туда же. Да что там такого, в этом «доме», что все дети, точно мухи на мед, летят?..
Со слов подруги Ирочка знала, что «Дом рабочих» — это молодежный клуб, где можно было учиться живописи, музыке, танцам — к чему душа лежит.
Бася училась… Палестине.
Не танцам, хотя природа одарила ее редкой пластичностью, и не музыке, несмотря на прекрасный слух, а — Палестине. Там наши братья, твердила с горделивой озабоченностью, наши братья страдают.
Между тем не «наши», а ее собственные братья за эти годы вымахали в румяных детин, чьи пышущие здоровьем лица никак не вязались со страданиями. Сам Яшка-Пуля на фоне сыновей выглядел шустрым старым мальчиком.
«Ты не понимаешь, — Бася складывала лодочкой ладони перед лицом и прикрывала глаза, — ты не понимаешь: наши братья борются и гибнут. Наше место там, Ирка. С ними». Призналась, что они с Соломоном поженятся, как только достигнут Святой земли. «А как же твои? Мама… и братья?» — последнее слово выговорилось с трудом. «Братья нас понимают, — Бася говорила очень серьезно и печально, — а мама с папкой… с ними братья останутся», — «братья» звучало без всякой патетики, и стало ясно, что незнакомых братьев из Палестины, пусть даже и страдающих, любить все-таки нелегко.
Бася рассказала, как учится новому языку, и с гордостью показала книжку. Ее нужно было листать с конца, а буквы были похожи то ли на свечи, горящие на ветру, то ли на гнутые гвозди, только не на буквы; но Басенька все равно оставалась понятной и любимой. Они опять работали вместе, теперь уже на фабрике «Планета», которая славилась своими тончайшими шелковыми чулками. В этих чулках Бася и уехала на свою новую родину, которую любила, но втайне побаивалась, — это Ира чувствовала.
…Почему война начинается с того, что люди бросают свой дом и уезжают толпами: одни в Палестину, другие — в Германию, третьи, как они, — в Россию? И сама Россия становится похожа на густую похлебку, которую кто-то неустанно перемешивает, так что украинцы оказываются на Волге, а те, кто издавна жил на Волге, уже захвачены могучим черпаком, чтобы оказаться в Сибири… И почему, о чем бы она ни начинала думать, непременно возвращалась к войне, в который раз удивлялась бабушка; точно едешь по кругу. Или все мысли обязаны проходить транзитом через станцию под названием «Война»?
Хорошо, что не конечная.
4
О том, что ездила в больницу, бабушка никому не говорила. Да и кому было говорить, птицам?.. Каждый день резала аккуратными кубиками черствые ломти хлеба на потемневшей доске. Внуки посмеивались: да брось прямо так! Или поломай… «Это же голуби, Божьи птицы, а не свиньи!» — сердилась бабушка. Руки у нее были маленькие, с твердыми выпуклыми ногтями; даже сейчас их можно было назвать изящными, хотя подагра потрудилась над суставами на совесть, добиваясь сходства с бамбуком, но полностью искорежить не осмелилась. Нарезанный хлеб ссыпáлся в полиэтиленовый пакетик, который заботливо укладывался в «торбу» — мешок из плотного нейлона, выстланный изнутри все тем же полиэтиленом. Торбу можно было нести за обе ручки, а при необходимости повесить на локоть. Несмотря на многофункциональную полезность торбы — она совмещала в себе сумку, авоську, аптеку и, при необходимости, собеседника — торба оставалась торбой и обозначала жизненную веху под названием Старость.
Давно миновало время сумок и сумочек — кожаных, лаковых, замшевых; время ридикюлей не толще книжки, и впрямь нелепых на первый взгляд, но только на первый. Дамы носили их под мышкой, отчего сразу преображались: надменно приподнимались плечи, плечам вторили брови, шаги становились быстрее и короче, фигура неприступной, а взгляд соответствовал фасону шляпки, и никак иначе, ведь ридикюль и шляпка были неразлучны, как Сцилла и Харибда, как Тристан и Изольда, как Макс и Мориц. И даже дома, положив сумочку, хозяйка бережно снимала шляпку и клала ее рядом с ридикюлем. Сейчас об этом помнит только старый будильник: он первым приветствовал неразлучную парочку на комоде. Да, будильник выглядел тогда совсем иначе: сверкающие никелированные бока, белое личико циферблата, и даже без двадцати пять стрелки-усики придавали не уныние, а только задумчивость, не говоря уже о том, как звонко, точно языком прищелкивал, он тикал под блестящим своим круглым беретиком, — чем не шляпка?
Они с сестрой всегда выбирали шляпки в магазине Фридмана — там же, на улице Грешников; потом лакомились пирожными в уютном кафе «Маленький Париж», и Тоня искоса посматривала в огромное зеркало, словно новая шляпка была уже на ней, а не в картонке с витым шнурком, как всегда упаковывали у Фридмана.
