Все это я сказал с намерением показать, как преобразились наши лошади, только что начавшие падать, а теперь подхватившие общее наше поднятие духа. Под батарейный оркестр и загремевших песнями терцев и уманцев они довольно легко прошли мимо меня на рысях и держали темп минут десять. Возможно, они были готовы держать его, даже когда мы все смолкли. Но нормой, не изматывающей лошадей на походе, является рысь как раз в течение десяти минут, после которых десять минут следует дать лошади шаг. И что еще интересно. При необходимости выдержать темп лучше не продолжать рысь, а перейти на галоп. Он лошади более естественен. Да этак скажет и любой завзятый пешеход. Медленная ходьба утомляет более и быстрее ходьбы оптимально быстрой. И мне было горько и больно за павших лошадей. Догадайся мы вовремя вместо части лошадей впрячь мулов ― может быть, как раз павшие лошади попали бы в число выпряженных.
Одним словом, продержали мы настроение недолго. И вскоре же понурились наши лошади. А каково себя чувствовали мулы ― понять их, как и всю Азию, по выражению сотника Томлина, было невозможно. Вполне могло статься, они по-лошадиному переживали свою участь. Все-таки одна вторая доля лошадиной крови в них жила.
А сотник Томлин, по словам бутаковского урядника Расковалова, имел у нас присутствие отсутствия. Он перед самым нашим рейдом увязался с санитарным транспортом в соседний этапный питательный пункт в надежде разжиться спиртом и к моменту нашего выступления не вернулся ― не вернулся и не догнал. Спирт соблазнял многих. Во избежание использования его не по назначению был приказ мешать спирт с эфиром. Но страждущих это не остановило ― прямо по латинскому выражению: “Hoc volo, sit pro ratione voluntas, ― Я этого хочу, пусть доводом будет моя воля!” ― выражение, кажется, из “Сатир” Ювенала. За тяготой нашей первобытной повседневности сомнение мое в принадлежности цитаты пусть простится. А добавление эфира в спирт никого не остановило. И спирт у определенной части нашего брата офицеров, земских работников, врачей и санитаров был предметом вожделения.
Глава 5
Выстрелы левофлангового разъезда разбудили нас от тупой дремы. Я очнулся и открыл глаза. Левой рукой я держался за узду Локая, а правой опирался на его холку. То есть я, как лошадь, спал на ходу. Проснувшись, я остановился. На вершину холма выкатился наш разъезд, спешился и с колена дал в ту сторону, откуда прикатил, залп. Один казак покатил к нам.
― Туть! ― тоже сказал я.
― Ваш вы-б-б-б! Курды! Много! ― каким-то образом издалека нашел меня казак.
― Сколько много? ― рассердился я.
― Сотен пять, ваше вы-б-б-б! ― выдохнул казак.
― Как обнаружили? ― спросил я.
― Вот так, ваше вы-б-б-б, в один конь идем, вдруг ― поперешнай с холма гребешок! Только мы ― на него! А там их тьма, и без дозора! Не то бы!..
― Точный координат сказать можешь? ― спросил я.
― Чаво, ваше высокоблагородие? ― приложился к папахе казак.
― Где именно они, на каком расстоянии отсюда? ― спросил я.
― Так, ваше вы-б-б-б, вот за холмичком, как мы на гребешок вышли ― они тут, прямо рукой подать, хоть кулеш ихнай хлебай! ― зачастил казак.
― Верста, две? ― начал злиться я.
― Та вот, з вэрсту! ― развел перед собой руками казак, надо полагать, хотел показать, сколько мало это ― “з вэрсту”, а вдруг увидел, что это очень много. ― Та ни! ― вскричал он. ― Яка вэрста! Та з полвэрсточки будэ!
― Как успели сосчитать, что пять сотен? ― спросил я.
― Так что, командир разъезда велел сказать: пять! ― сказал казак.
“Та шоб тоби! ― едва не хватил я его плетью и прикинул: ― Если и в половину!..” ― подумал я, что мы захвачены на марше, что на таком расстоянии не успеем воспользоваться орудиями, что с полверсты ― это всего минута.
Я зло хлопнул плетью по рваному сапогу и прислушался. Чего-то особого из-за стрельбы разъезда я не услышал, но почувствовал, как за холмом что-то происходит. “Полверсты!” ― подумал я и отмахнул вестовому Семенову:
― Подъесаулу Дикому всей сотней на холм быстро! Залечь и стрелять залпами! ― Оглянулся на пулеметную команду: ― Два ручных “максима” ― на холм! У вас минута! ― И к связистам: ― С аппаратом ― на холм, доложить обстановку! ― И взводным батареи: ― Стянуться кругом, вот так! ― я показал вокруг себя и отчего-то враз вспомнил, даже не вспомнил, на воспоминание не было и секунды. Я враз увидел гуситов времен Крестьянской войны в Чехии пятнадцатого века, обороняющихся именно так, кругом выстроив повозки. Я враз увидел и Наполеона времени его экспедиции в Египет, отдающего при нападении египетских мамлюков свой знаменитый приказ: “Ученых и ослов в середину!” ― Вот так, кругом, и приготовиться к ружейной стрельбе! ― еще раз показал я. ― Лошадей и мулов стабунить в середину!
― Борис Алексеевич! ― подбежал Павел Георгиевич.
― Слушаю вас! ― сказал я, а сам глазами был уже в пулеметной команде, снимающей с повозки два пулемета “максим”, взятых нами в трофей. ― Вперед на холм, быстро! У вас минута! ― закричал я пулеметчикам.
Четыре пулеметчика ― первые и вторые номера пулеметов ― как-то по-дурацки, будто куражась над моим приказом, расшеперились, подхватили пулеметы с патронными коробками да взялись рысью вслед уманцам. “Порубят!” ― сверкнула как молния картинка.
― Борис Алексеевич! ― снова вскричал Павел Георгиевич.
― Быстро ― круг! Исполнять! ― махнул я.
― Да круг не получится! ― вскричал Павел Георгиевич, а я увидел, что он хотел мне сказать совсем другое, он хотел мне сказать о гибельности моего приказа.
― Делать вот это! ― очертил я в воздухе эллипс.
― Так точно! ― только и смог ответить Павел Георгиевич.
“А что не так точно! ― про себя взъехидничал я. ― Они сейчас нас порубят, а он о круге препирается!”
― Третий пулемет! ― закричал я пулеметной команде.
― Дозвольте с ними, ваше высокоблагородие! ― подбежал унтер Буденный.
― Выдвиньтесь назад, к той трещине, ― показал я на только пройденную впадину между обрывистыми холмами. ― И если она не занята, найдите момент ударить во фланг или в тыл!
― Й-есть, ваше высокоблагородие! ― козырнул унтер, и уже через полминуты сквозь гул начинающегося боя донесся мне его тонкий, но резкий и ввинчивающийся голос: ― Взвод! На конь! В колонну по звеньям! Рысью-ю-ю… марш!
А я снова закричал третьему пулемету, тяжелому станковому пулемету “максим”, быть готовым, ― а к чему готовым, я сразу сказать не мог, ведь не бежать же, а, конечно же, стрелять. Но куда ― в этой обстановке я сказать не мог. И потому только закричал с какой-то даже угрозой, чтобы были готовы.
И правду говорят, дуракам везет. Я уже не один раз говорил, что я не умный, что меня за такового принимают. В который раз заступница моя Божья Матерь заступилась за меня. Минута прошла. А курды все на гребне не появлялись. Разъезд ахал в их сторону залп за залпом. В перерывы, когда они досылали патрон, я явственно слышал давящий гул большой конной массы. Но разъезд с гребня не бежал. Что-то его не гнало в страхе с гребня. Возможно, это обстоятельство, несмотря на вытаращенные глаза присланного казака и его доклад о пятистах курдах, находящихся к нам вплотную так, что и кулеш их можно было зачерпнуть ложкой, заставило меня отдать мой на первый взгляд губительный приказ.
Уманцы на половине холма оставили лошадей и полезли пешком. Их было хорошо видно. И было видно, сколько мы все неживые. Уманцы лезли на холм, будто шли по воде против сильного течения. Закипающий от жара воздух резал их напополам. Разъезд продолжал стрелять за гребень залпами. И снова в момент досыла патрона из-за гребня явственно врывался гул большой конной массы.
Я, кажется, все сделал. Оставалось теперь только ждать. То есть делать самое тяжелое. Быстро, как выстрелы, не словами, а дробными камнями во мне застучало: “Как быть? Что делать? Чем отразить? Отчего они так смелы, что напали на артиллерию? Что это могло означать? Ждать такого же нападения с правого фланга, становящегося при нашем развороте влево нашим тылом? Придется рубиться?” ― И расслабляюще до опускания рук ударило, справлюсь ли я с рубкой, правильно ли я распорядился.
Трудно сказать, какое время я был в таком состоянии. По мне, так это длилось нескончаемо долго. Павел Георгиевич, наверно, почувствовал это. Он подошел, а я сперва и не заметил того. Я только услышал:
― Разъезд стреляет и ни с места!
И с меня сошла лихорадка. Я огляделся. Никакой нескончаемости во времени не было. Хвати, так прошла какая-нибудь минута.
Далее все было тривиально. И мне все это было вдруг знакомо. И мне было потом за мои переживания стыдно.
