Буржуазия потому и добилась великих достижений, что на этот вопрос ответила просто: личный, частный интерес...
[Однако. — В.Ф.] личный, частный интерес заставляет человека не только трудиться, но и порождает эгоизм со всеми его отвратительными последствиями. Где же тогда альтернатива? Она возникла из предположения, что только внеэкономическое принуждение избавит от разрушительного эгоизма и приведет к искомому экономическому эффекту. Насильственное принуждение к труду, как это ни печально, стало альфой и омегой всех социальных утопий, начиная от Томаса Мора и Кампанеллы и до самых последних вариантов мирового утопизма».
«Любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализма подняться не может. Ни по производительности труда, ни по эффективности, ни по социальным благам, ни по уровню благосостояния...
Именно в разгроме товаропроизводителя, всего товарного производства и находится корень наших бед...
Без двух основополагающих законов: закона о собственности и закона о свободе торговли, то есть создания рынка, — перестройка обречена на террор недоумков и умных злодеев».
«Протяжная песня сталинизма — презумпция виновности советского человека... Он виноват всегда и везде. Чтобы удержать такую нагрузку на человека, надо было создать особую систему...
Мощнейшим рычагом моновласти, монособственности стал принцип «распределяй и властвуй». И до тех пор, пока распределять блага будут люди, аппарат управления, а не труд, не рынок, мы будем иметь то, что имеем. Потом вообще ничего иметь не будем. Общество требует от государства благ: масла, мяса, молока, одежды, квартир, — но государство само не в состоянии удовлетворить и малую часть этих требований. И посему смута неминуема.
Агония тотальной государственной собственности условно началась 1 июня 1985 года, когда стартовала кавалерийская атака на пьянство... К этому его [государство. — В.Ф.] подтолкнуло и падение цен на нефть, на другие ресурсы, не шибко урожайные годы, Чернобыль и т. д. Государственная форма собственности начала разлагаться... Там, где монополия государства, там нет хозяина. Где нет хозяина, нет ничего... Сколько бы ни суетились вокруг разных прожектов, нормальных человеческих результатов быть не может, а смуты не миновать... Брагой социальной напряженности станет иждивенчество, помноженное на национа-. лизм. Поэтому нужны свобода торговли — немедленно — и реальное равноправие всех видов собственности. Только деловитость, предприимчивость могут спасти нас от новых трудностей социального характера...
Человек — существо, сотканное из интересов. И абсурдно, утопично, и античеловечно управлять непосредственно человеком... Его можно убить, искалечить, все это можно, но интересы людские убить нельзя. Гуманно управлять интересами, и только тогда общество вступит на цивилизованный путь развития».
«Теоретически все понимают, что государство благодетелем быть просто не может... Общество стоит на голове, поэтому так и получается, что государство якобы кормит всех. И это убеждение миллионов...
Вот здесь и получается спайка, с которой мы не справляемся. Бюрократия смыкается с иждивенчеством. Как бы там ни было, но именно в этом, в паразитизме на казенных харчах, и смыкается консервативная часть верхов с консервативной частью низов...
Что надо делать?.. Если мы цивилизованно не демонтируем государственный социализм и не создадим новое качественное состояние социалистического общества, нынешнее здание рухнет и придавит многих. Нас — наверняка».
На такой не слишком мажорной ноте кончалась записка. И между строк, и черным по белому выказывалось отношение не к персоне Сталина, но к краеугольным камням сталинизма, заложенным в фундамент системы, не изъяв которые замах на строительство «социализма с человеческим лицом» окажется очередным пустоцветом. Это была уже критика подходов, разделявшихся М. Горбачевым. Они оставляли самую тяжелую, не захватывающую воображение работу «на потом», утверждая, что пока можно удовлетвориться реконструкцией надстроек, подновлением фасадов, сменой вывесок.
Подмена планирования системой госдоговоров с производителями (закон об управлении государственными предприятиями вступил в силу 1 января 1988 года), на мой взгляд, сути не решала. Повсюду в мире сложившуюся в результате ситуацию не лестно характеризуют — сидение на двух стульях. Или чисто по-русски, как было отчеканено на рублях Павла I: «Ни мне, ни тебе, а имени твоему». Вы хотели демократизации, извольте — вот дань «имени ее».
Госплан будет расставлять лишь стратегические вехи и сложит с себя ответственность за межотраслевые и все прочие балансы. Место сверхмонополиста Госплана отдавалось на откуп десяткам и сотням больших и малых монополистов, для которых новый закон без преувеличения стал золотой жилой. Стихийно начал складываться рынок, не регулируемый никакими правилами и нормами. Он приступил к захвату господствующих высот, не дожидаясь, когда правителям страны придет элементарно простое познание: экономике и социальной сфере нужны не скачки и наскоки, а солидная правовая инфраструктура и ясная лоция.
В октябре 1988 года мы с Г. Писаревским направили М. Горбачеву еще одну записку, опять не щадившую его самолюбие. Она метила в нескончаемые колебания генсекретаря, в тенденцию тянуть резину с надеждой, что обстоятельства удастся затем сделать козлом отпущения.
На публике и на заседаниях Политбюро тем паче М. Горбачев изображал твердокаменного революционера-большевика: «Пока я являюсь генеральным секретарем, ленинское наследие не станет объектом надругательств, социалистический выбор будет защищен». Или играл он мастерски, вешая лапшу на уши, или до какого-то момента сам ве-» рил в то, что заявлял?
В нашей записке Ленин, если скрупулезно точно, Ленин, прошедший горнило гражданской войны и интервенции, сомнению не подвергался. Мы сосредоточились на показе того, что сталинская модель, сохранившаяся вплоть до перестройки, абсолютно чужда и представлениям Ленина-практика, и социализму, как к нему ни относись — с симпатией или антипатией, и императивам общественного развития.
«Общество устало в экономическом и некоторых иных смыслах стоять на голове, — говорилось в записке. — Это и опасность, и шанс одновременно. Пример Китая показывает, как благодарно отозвался народ на дозволение ему прекратить бить поклоны маоизму и взяться вплотную за работу, хотя нам следует настраиваться на то, что поднять советское хозяйство — объективно более сложная задача, ибо процесс насильственного раскрестьянивания деревни и подавление всякой индивидуальной инициативы зашел у нас гораздо глубже, чем у любого из соседей».
И далее: «Со всеми оговорками тем не менее можно констатировать, что нельзя восстановить нормальное экономическое кровообращение в СССР, минуя рынок или в обход рынка...
На социалистическом рынке бесчисленное множество удовлетворенных потребностей переплавится в мандат доверия партии и строю, придаст фундаменту нашего общества необходимую сейсмоустойчивость.
Отсюда вывод — нынешние нелады на рынке есть сигнал тревоги. Это не просто неудобство, каждодневно портящее людям настроение, а честным руководителям предприятий — здоровье. Нет, все гораздо серьезней, т.к. рынок превратился в решающий партийный форум. Независимо от того, нравится нам это или нет».
Поскольку текст записки приводится в приложении[3], можно ограничиться несколькими репликами и констатациями, чтобы пояснить наш замысел.
Мы напоминали М. Горбачеву, что кронштадтский и прочие бунты были, по Ленину, «политическим выражением экономического зла».
«Государственный социализм, где всем — от ржавого гвоздя до космической станции — распоряжается государство через чиновника, никогда не пойдет дальше лозунга...
Безрыночный социализм — это глубоко больное общество, в коем расстроен обмен трудовыми эквивалентами. Звено «производство — обмен» социалистично. В той же мере, как оно и буржуазно, и феодально, ибо оно вечно: закон стоимости — это печень экономического организма любой формации».
Если перестройка сведется к латанию, прихорашиванию сталинизма, то партия, предпочевшая подобный путь, впадет в маразм либо совершит самоубийство. Никакие реальные реформы, ставящие целью демократию и социализм, невозможны, пока не преодолен главный результат послеоктябрьского переворота 1928—1932 годов, главный антагонизм советского общества — отчуждение человека от собственности и власти.
