В партии, как показывает конференция, вызревают две идейные платформы. Признается это или нет — сути не меняет. Ничего не изменяет и то, что обе фракции говорят на внешне схожем языке и в описании конечных целей одна вроде бы не исключает другую. А то обстоятельство, что делегаты с готовностью аплодировали налево и направо, лишь усугубляет ситуацию, ибо в какой-то непрекрасный момент они пойдут за сильным, но не обязательно мудрым.
Вы лично квалифицировали статью Н. Андреевой[12] как «манифест антиперестройки». Чем же отличается от статьи в «Сов. России» выступление Ю.В. Бондарева? Тем, что оно хуже, ибо умнее и бьет на «оскорбленный национализм»?
У большинства не было ни грана сомнений в том, что Е.К. Лигачев всей душой с т. Бондаревым. Но не только меня покоробило, с каким цинизмом и в каком контексте он это засвидетельствовал, с каким проникновением в специфику аудитории и с нетерпением обрабатывал сию ниву, излагая свое кредо.
Что с нами вместе увидел и услышал весь мир? Мы-то убеждали себя и мир, что новое советское руководство является действительно новым, что оно вызвано к жизни самой жизнью, что перестройка не кабинетная выдумка, а выстраданная народом и партией политика. И вот выходит на партийную трибуну некий «серый кардинал» и возвещает — он с сотоварищами делает и расставляет в СССР кадры. Он «творец Горбачева». От него зависело, стартовать перестройке или нет. Пост Генсекретаря вполне мог бы быть отдан и на откуп очередному маразматику или смертельно больному человеку. Короче, если бы не он, то... Партии (заодно остальным) разъясняют таким образом, почему ему, Лигачеву, поручено вести Секретариат и прочее.
Самовосхвалением на фоне Томска можно было бы пренебречь, если бы и там не тлел запал — пока некоторые умники болтали, я, Лигачев, дело делал, и результат, убедитесь сами, сытый город. Не приглашение ли это поразмыслить: стоит или не стоит дольше терпеть «некоторых теоретиков» в Политбюро, может, сменить их на проверенных практиков?
Почему разоткровенничался, да еще на конференции? Могу ошибаться, но думаю, причины тут две: сделанный Вами выбор в пользу разделения власти, несколько ограничивающей произвол партаппарата, и в пользу гласности, позволяющей вскрывать отдельные безобразия, а также вера т. Лигачева, что аппарат пойдет за ним. «Все существующее разумно», за исключением частностей, — нашептывают потенциальным жертвам перестройки и призывают аппарат к бдительности.
Спасибо, что Вы не дали мне слова на конференции. Текст (прилагаю) я не стал передавать и для включения в стенограмму. Если бы мне довелось держать речь после т. Лигачева, совесть не позволила бы обойти его перлы. А перенапрягать конференцию было опасно и, похоже, ни к чему.
Для меня перестройке нет альтернативы. Значит, не может быть двух мнений по отношению к платформе Андреевой — Бондарева — Лигачева. Если Вы согласны в принципе с такой постановкой, то надеюсь, не отвергнете и моего вывода: работать на позицию Лигачева — это работать против партии. Против партии работать я не хочу, не могу и не буду. Ни в каком качестве.
Как юристу Вам должна быть близка латинская максима: если чувства не истинны, весь ваш разум окажется ложным. Неужели уроки прошлого нам не впрок?
Дальновидная политика не регистрирует события, но управляет ими. На стороне перестройки в Вашем прочтении большинство общественного мнения. Это объективно так. Если Вы его мобилизуете, все переменится. Не отвеченным для меня и многих других остается: отчего Вы медлите, зачем Вам нужен консенсус с Вашими оппозитами, которые готовы разбазарить перестройку оптом и в розницу? Несколько неверных ударений, и программа революционного обновления уподобится еще одной красивой мечте. Что случалось каждый раз, когда народ заставляли безмолвствовать.
В. Фалин
4.7.88».
Текстом несостоявшегося моего выступления на конференции я не располагаю. Он, впрочем, мало что-либо дополнил бы.
Как правило, М. Горбачев знакомил с моими записками и посланиями А. Яковлева. Это он закрыл их в сейф и никому ни гугу. Несколько месяцев спустя, когда мы с А. Яковлевым вышли на щекотливый сюжет — генеральный мечется, я показал собеседнику свою июльскую филиппику, вызвав его на признание — М. Горбачев «себя исчерпал».
На сердитых воду возят, шутят русские. При встречах и телефонных разговорах со мной М. Горбачев никак не трогал ни тона, ни содержания моего демарша. Тем летом, однако, он был особенно щедр на поручения. Не исключено, что и без послания все сложилось бы примерно так же. В это время готовилась к публикации книга М. Горбачевава «Перестройка». Наше агентство держало связь с иностранными издателями, обеспечивало перевод и решение некоторых других аспектов проекта.
Итак, момента истины из конференции не получилось. М. Горбачев упустил шанс определиться в своем отношении к коренному вопросу: кто мы есть и на каком историческом перегоне находимся? Мыслимо ли создать цельную концепцию искомого нового качества, можно ли извлечь должные уроки из прошлого, если руководство партии не наберется духу по-настоящему размежеваться со сталинизмом? По-настоящему, значит, вскрыв не одни следствия, но и причины деформаций советской системы, а затем ее изведения.
Чем был сталинизм? Тоталитаризмом, деспотией, тиранией. Сыщется еще с полдюжины эпитетов, чтобы обрисовать способы и порядок правления диктатора. И против них ничего не возразишь. Однако эпитеты часто выступают как метод уклонения от занятия позиции по существу.
Какую социально-экономическую формацию являл собой Советский Союз при Сталине? Какой общественный строй существовал в стране, какой способ производства господствовал в экономике, что составляло ядро сталинской идеологии? Если уничтожение миллионов невинных жертв, извращение до неузнаваемости принципов народовластия, самой философии социализма, подмена последней набором популистских клише, софизмов и банальностей не могли изменить природы советского общества, она будто и под пятой Сталина оставалась социалистической, то надо бы серьезно усомниться в здравом рассудке или честности политиков, которые подобный бред преподносили и преподносят.
Меня крайне беспокоило и озадачивало, что за внутренние тормоза срабатывали в М. Горбачеве, когда он ставился перед необходимостью сказать правду, всю правду и только правду о советском диктаторе, которому сыщется не много аналогов в почти истекших двух тысячелетиях? В отличие от Н. Хрущева, он к его злодеяниям непричастен. Милостями Сталина, как было с Л. Брежневым, не жалован. Страшился «консервативного» партаппарата? Вышел бы с антисталинской платформой перед непартийной аудиторией. В том же Ленинграде, не однажды на себе узнавшем тяжесть сталинского гнева и его карающей десницы.
Обращение к гражданскому обществу было бы логичным. Партия устами Н. Хрущева формально расквиталась со своим первым генеральным секретарем-магистром. До Сталина — конструктора государственного устройства, антипода любому виду демократии, — однако, не дотянулись. Под него были подлажены, пригнаны все структуры не только в партии, но и в государстве. Личное всевластие после Сталина варьировалось в зависимости от специфики характера ее обладателя. Оно не было буквальным слепком со сталинской тирании. Тем не менее вплоть до М. Горбачева режим оставался авторитарным.
Конференция демонтировала часть конструкции, подпиравшей верховного правителя. Последний внешне стал даже могущественней, чем Сталин или Хрущев, которые легально не выступали в качестве глав государства. Здесь М. Горбачев, собственно, и поставил сам себе капкан.
Авторитарный режим без несущей его пирамиды? Такое противоречие не в природе вещей. Войдя в клинч с партийным активом, с республиканскими лидерами, с парламентом СССР, М. Горбачев очутился в блестящей изоляции. Уделом стала зависимость от тех, кто видел в нем полезное орудие, но уже для собственных целей.
Согласно древнему поверью, человек пресыщается всем, чего у него и вокруг него в изобилии. Всем, кроме власти. Наш пример учит, что избыток власти — не к добру также для ее носителя. И это тем скорее дает себя знать, чем хуже властитель распоряжается присвоенной им властью.
Глава V. О ПОЛЬЗЕ ДИАЛОГОВ С САМИМ СОБОЙ
Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в особенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поостереглись: слишком неопределенным представлялся исход радикального вмешательства.
