«Сигаретки нету? Скурили мои паразиты... – Изпод застиранного халата вылезали рваные кружавчики. Соседская шея тянулась в сторону кухни. – А ты чего? Вдвоем или как?..» – «Вдвоем, – я сдерживала напор. – С подругой». – «С подругой... Шерочка с машерочкой?..» – «Яна! – Просочится, не выгонишь. – Вынеси сигарету». – «Вот. Одна. Последняя...» – Моя подруга вышла в прихожую, протянула пачку. «Последнюю не возьму, – соседка отказалась решительно. – Последнюю – не по-людски. Ладно, попробую к Тоньке».
Заперев дверь, шерочка вернулась к машерочке.
«Слушай, вроде же было... Почти целая». – «И было, и есть... – доставая из кармана, Яна запихивала обратно. Пачка “BT” пухла на глазах. – А ты как думала? – щелкнув зажигалкой, затянулась с удовольствием. – Нечего прикармливать шваль. У всякого животного свои повадки. Эти, – кивок на дверь, – не берут последних. Последнюю жизнь – пожалуйста, а сигарету – нини. Так что знай и люби родную природу».
По доносу коммунальных соседей ее деда расстреляли перед самой войной.
Скорее всего, моих тоже. Иначе с чего бы родителям оказаться в детдоме?.. Правда, мне они ничего такого не рассказывали. А может, не помнили. Или помнили, но предпочли забыть. Чтобы сеять разумное, доброе, вечное. С чистой душой, не отвлекаясь на частности.
Янина мать помнила, но все равно любила молодогвардейцев...
Засыпая, я думаю: у моих родителей была другая память. Литературная. Они помнили только цитаты. Уйму цитат...
Откуда нам было знать?
С Яной у нас были свои праздники. В тот раз мы обмывали мои новые сапоги.
«Красавцы...»
Ее рука потянулась к коробке. Коробка, нарядная, как невеста, стояла на кухонном столе. Изнутри выложена белой бумагой: черное на белом. Чужая европейская красота.
«Кошмар... Сто пятьдесят рублей... Считай, двойная переплата. А с другой стороны – райский запах! – Янина рука приподняла хрусткий угол. – Хоть занюхивай...»
«Скажи еще: умеют, когда захотят...»
«Как думаешь, – Яна оглаживала черные голенища, – до финнов сразу дошло? Или сперва расстроились?» – «Ага, – я жевала колбасный обрезок. – Светлое коммунистическое будущее – и без них? А что, нормально. Ходили бы в Скороходе». – «На их месте до меня доперло бы сразу. Перекрестилась бы обеими руками».
Это у нее от матери – русские пословицы и поговорки. И к месту, и не к месту. В данном случае очень даже к месту.
«Во, гляди! – Я заглянула в эмалированную миску. – Пошел оливье-то. Целую бадейку умели´».
«А как поживает твой заведующий кафедрой?»
«Представь, – после второй рюмки хотелось поплакаться в жилетку, – ничего не могу поделать. Как посмотрю: ну кролик и кролик».
«А раньше – нет?»
Животное царство – Янина специализация. Муравьи, амебы, кролики. Мое сенсационное признание позволяло блеснуть.
«Ты бы слышала, как он говорит о своей жене!» – мой язык заплетался. «И – как?» – «А так», – третью рюмку я выпила залпом. О жене он говорил с болезненной нежностью.
На ее месте любой бы посочувствовал. Но моя подруга не такова.
«Это, – Яна вещала воодушевленно, – нормальный процесс. Выражаясь по-научному, доместикация. Кстати, имеет далеко идущие последствия. Да и вообще, – она подняла палец, – будь на чеку. После доместикации мозг животного теряет в весе». – «А человека?» – теперь заинтересовалась я. «В историческом смысле? – она свела брови. – Говорят, увеличивается. Но к нашим мужикам это хрен относится. Тебе хорошо... – отступая от сомнительных теорий, она перешла к насущному. – Русский язык – золотое дно. Эх, знать бы заранее... А это... – она возвратилась к основной теме: подруга и ее женатый любовник. – Вляпалась и терпишь. Между прочим, есть два выхода: терпеть или послать. – Судя по интонации, она предпочла бы второе. – Но ты же... – Яна развела руками. – Как это у вас называется? Любо-овь...» – «Чужого, но преданного мужа? Не смеши. – Ненавижу, когда она ерничает. – У нас это называется иначе». – «Так в чем же дело?»
Этого я не могла объяснить.
Все как-то сложилось.
«А может, вернуть Славика? Все-таки родной отец... Хотя тоже, – Яна тряхнула пустой бутылкой, – домашнее животное. Хоть квартиру оставил. И на том спасибо». – «Чего – спасибо? Квартира – моих родителей». – «Ну, – она пихнула бутылку под стол. – Он же прописан. Так что, считай, рыцарь. А то бывает. Подают на размен». – «Пусть только попробует».
Рыцарь печального образа. После развода вернулся к мамаше...
«Слушай, а давай съездим! Поглядим, а вдруг и правда приличные», – после водки мою подругу потянуло на подвиги.
На улицу выходить не хотелось. «Ладно, – я согласилась, – давай».
По институту бродили слухи, будоражили общественность. Какой-то преподаватель – правда не из наших – наладил пошив обуви, притом совершенно официально. Кооперативщики торговали на Некрасовском рынке.
Костюмы из вареной джинсовки. Платья, юбки... Детские игрушки из целлулоида.
«Этот?» Мы подошли к прилавку. «Я-то откуда знаю...»
Бородатый. Лет тридцати. Торговал зимними сапогами.
«Похож на художника».
Товар разбирали. Деньги он принимал робко, вертел в руках, будто каждый раз принимал принципиальное решение: брать или не брать. Виновато прятал от чужих глаз. Крупные – в сумочку, поближе к телу. Десятки совал в карман.
«Прикинь, сколько за день... – Яна сделала страшные глаза. Видимо, представила, как он будет считать их вечером: раскладывать на кучки. – До финских как до неба, – ощупав голенища, она вынесла вердикт. Мы отошли на приличное расстояние. – Муть для пролетариев. Кто понимает – не наденет». – «Ну, не знаю...» Я покосилась на ее стоптанные ботинки.
«Да уж... Прямо скажем, нашили! Слушай, а давай и мы, – кажется, она предлагала всерьез. – Я – шить, ты – продавать. Если пойдет, наймем девушек». – «Вотвот, – я кивнула, – как у Чернышевского. Утром – мастерская, вечером – бордель».
«Конечно, не Европа... – Мы вышли в скверик напротив. Скамейки, затоптанные грязными сапогами: местная шпана приспособилась садиться верхо´м. – Но для начала прилично, – я застелила чистой газеткой, – не все сразу...» – «А давай откроем частную школу... Ты – директор, я – завуч». Вывод напрашивался: мастерская Веры Павловны – исчерпанная тема. «Мне, – я пожала плечами, – хватает. Да и вообще... Я и в ЖЭК-то с третьей попытки».
«Как ты думаешь, – образ сумочки, набитой деньгами, не шел у нее из головы, – а алименты? Неужели со всей суммы?!» – «Ну, если официально...» – я кивнула.
Новостями мои сослуживцы обменивались в курилке. Там же составились две партии: оптимистов и пессимистов.
«Генсек он и есть генсек!»
«Не скажи... Во всяком случае, умеет говорить без бумажки. Видал, как чешет!»
«Да бросьте... Все это временно, болтовня для отвода глаз. Вот если они опубликуют Галича...»
По вечерам я смотрела телевизор: «Взгляд», «Пятое колесо».
Перспектива свободы кружила голову.
«Ну?! Слыхала?! – телефонная трубка вопила голосом коллеги. – А я-то дура... Главное, именно сегодня. Черт, и как назло сторублевками. Представляешь, с трех учеников... Господи, да вруби ты ящик...»
Министр, упитанная сойка, верещал по обоим каналам: стабилизация финансовой системы, упорядочение денежных потоков. Привычным ухом я отцеживала птичий идиотизм. Из потока вынырнуло главное: купюры в сто и пятьдесят рублей. С сегодняшнего числа выводятся из обращения. Обмен – через три дня во всех сберкассах. В размере месячной зарплаты. В полном объеме вклады обменяют позже: до десяти тысяч – один к одному.
У меня тоже была сберкнижка: будущее, оплаченное прошлым. На книжке лежала приличная сумма. Меньше, чем у Яны. Яна не тратилась на спекулянтов, потому что умела шить.
Ветер нес сторублевые купюры. Под галереей Гостиного валялся холщовый мешок. Домашние животные, бегущие мимо, косились опасливо. Бумажки, не подлежащие обмену... Кто-то пустил их по ветру. Раньше по ветру пускали состояния. Я вспомнила рыночного интеллигента: вот он выходит из дома, в руках – полный мешок. Нажитая свобода, которая пошла прахом. Оглянувшись, швыряет на землю. Свободные деньги. Мусор...
С Яной мы перезванивались каждый час. Нам казалось, это – не с нами. Танки на подступах к городу. Прямая трансляция. Шепотом в трубку: «Надо идти».
Ему я не звонила. Так уж сложилось.
Работа, общие интересы... Встречались раз в неделю. Его друг дал ключ от комнаты, в которой никто не жил. Первые годы страдала, надеялась, что все изменится. Потом, конечно, привыкла. Научилась об этом не думать, выбрасывать из головы. Иногда накатывало презрение. Уже не вспомнить: то ли к себе, то ли к нему... Во всяком случае, к своей жизни.
Под утро он прорезался сам: «Конечно, надо идти. Только... – шепотом в трубку, – понимаешь, Лиличка слегла. Всю ночь не отходила от телевизора. Насмотрелась всех этих ужасов. Кошмар (я прижимала к уху трусливый шепот), шла по коридору, а тут – танки. Посуда – вдребезги! И чашки, и чайник...»
