Здесь опять непосредственным источником отчаяния – противоположность между утехами, радостию, любовию и здравием и между зрелищем смерти, между столом с яствами и столом с гробом, между кликами пиршеств и воем надгробных ликов… Дети пировали за столом – грянул гром и обратил в прах часть собеседников; остальные в ужасе и отчаянии… И как не быть им в ужасе, когда их пронзила ужасная мысль: к чему же и пиры, если и ими нельзя спастись от смерти, – а без пиров к чему же и жизнь?.. Да, наше время лучше времени отцов наших… Если хотите, и мы жадно любим пиры, и многие из нас только и делают, что пируют; но счастливы ли они пирами своими? Увы, пиры никогда не прерывались и с усердием продолжаются и в наше время, – это правда; но отчего же это уныние, это чувство тяжести и утомления от жизни, эти изнуренные, бледные лица, омраченные тоскою и заботою, этот —
…Увядший жизни цветБез малого в восьмнадцать лет?..
Нет, нам жалки эти веселенькие старички, упрекающие нас, что мы не умеем веселиться, как веселились в старые, давние годы…
И предков скучны нам роскошные забавы,Их добросовестный, ребяческий разврат…
Говоря о неверности и скоротечности жизни человека, поэт обращается к себе самому, – и его слова полны вдохновенной грусти:
Как сон, как сладкая мечта,Исчезла и моя уж младость;Не сильно нежит красота,Не столько восхищает радость,Не столько легкомыслен ум,Не столько я благополучен;Желанием честей размучен,Зовет, я слышу, славы шум.
Итак, вот новое обольщение на вечерней заре дней поэта; но, увы! его разочарованное чувство уже ничему не доверяет, – и он восклицает в порыве грустного негодования:
Но так и мужество пройдетИ вместе к славе с ним стремленье;Богатств стяжание минет,И в сердце всех страстей волненьеПрейдет, прейдет в чреду свою.Подите, счастья, прочь, возможны!Вы все пременчивы и ложны:Я в дверях вечности стою!
Казалось бы, что здесь и конец оде; но поэзия того времени страх как любила выводы и заключения, словно после порядковой хрии, где в конце повторялось другими словами уже сказанное в предложении и приступе. Итак, какой же вывод сделал поэт из всей своей оды? – посмотрим:
Сей день иль завтра умереть, Перфильев, должно нам конечно; Почто ж терзаться и скорбеть, Что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар: Устрой ее себе к покою И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.
Видите ли: поэт остался верен духу своего времени и самому себе: оно, конечно, тяжело, а все-таки не худо подумать о том, чтоб жизнь-то устроить себе к покою… Не таковы поэты нашего времени, не таковы и страдания их; вот как живописал картину отчаяния один из них:
То было тьма без темноты;То было бездна пустоты,Без протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то был,Без неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть, – как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.
Прочитав такие стихи, право, потеряешь охоту устроивать жизнь себе к покою…
Мысль о скоротечности и преходящности всего существующего тяготила Державина. Она высказывается во многих его стихотворениях, и ее же силились выразить хладеющие персты умирающего поэта в этих последних стихах его:
Река времен в своем стремленьиУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, царства и царей.А если что и остаетсяЧрез звуки лиры и трубы,То вечности жерлом пожретсяИ общей не уйдет судьбы!
Мысль эта также принадлежала XVIII веку, когда не понимали, что проходят и меняются личности, а дух человеческий живет вечно. Идея о прогрессе еще только возникала; когда немногие только умы понимали, что в потоке времени тонут формы, а не идея, преходят и меняются личности человеческие… И в этой мысли о скоротечности и преходящности всего земного, так томивший Державина, так неразлучно жившей с его душою, мы видим отражение на русское общество XVIII века. Но здесь и конец этому отражению: Державин совершенно чужд всего прочего, чем отличается этот чудный век. Впрочем, XVIII век выразился на Руси еще в другом писателе, не рассмотрев которого нельзя судить о степени и характере влияния XVIII века на русское общество: мы говорим о Фонвизине. Конечно, и на нем век отразился довольно поверхностно и ограниченно; но и в другом характере и другою стороною, чем на Державине. <…>
…Все державинские переложения псалмов… мало сказать, что они ниже своего предмета, – можно сказать, что они решительно недостойны своего высокого предмета, – и кто знаком с прозаическим переложением псалмов как на древнецерковном, так и на русском языке, – тот в переложениях Державина не узнает высоких боговдохновенных гимнов порфироносного певца Божия. Исключение остается только за переложением 81-го псалма «Властителям и судиям», в котором талант Державина умел приблизиться к высоте подлинника:
Восстал Всевышний Бог, да судитЗемных богов во сонме их.«Доколе, – рек, – доколь вам будетЩадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: охранять законы,На лица сильных не взирать.Без помощи, без обороныСирот и вдов не оставлять.
Ваш долг: спасать от бед невинных,Несчастливым подать покров;От сильных защищать бессильных,Исторгнуть бедных из оков».
Не внемлют! – видят и не знают!Покрыты мглою очеса;Злодействы землю потрясают,Неправда зыблет небеса.
<…> Ода «Бог» считалась лучшею не только из од духовного и нравственного содержания, но и вообще лучшею из всех од Державина. Сам поэт был такого же мнения. Каким мистическим уважением пользовалась в старину эта ода, может служить доказательством нелепая сказка, которую каждый из нас слышал в детстве, будто ода «Бог» переведена даже на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана. И действительно, это одна из замечательнейших од Державина, хотя у него есть много од и высшего, сравнительно с нею, достоинства.
Из од Державина нравственно-философического содержания особенно замечательны сатирические оды – «Вельможа» и «На счастие». При рассматривании первой должно забыть эстетические требования нашего времени и смотреть на нее, как на произведение своего времени: тогда эта ода будет прекрасным произведением, несмотря на ее риторические приемы. Первые восемь строф просто превосходны, особенно вот эти:
Кумир, поставленный в позор,Несмысленную чернь пленяет;Но коль художников в нем взорПрямых красот не ощущает:
Се образ ложныя молвы,Се глыба грязи позлащенной!И вы, без благости душевной,Не все ль, вельможи, таковы?
Не перлы перские на васИ не бразильски звезды ясны;Для возлюбивших правду глазЛишь добродетели прекрасны:
Они суть смертных похвала.Калигула, твой конь в сенатеНе мог сиять, сияя в злате:Сияют добрые дела!
Осел всегда останется ослом,Хотя осыпь его звездами;Где должно действовать умом,Он только хлопает ушами.
О, тщетно счастия рука,Против естественного чина,Безумца рядит в господинаИли в шумиху дурака.
Каких ни вымышляй пружин,Чтоб мужу бую умудриться,Не можно век носить личин,И истина должна открыться.
Когда не сверг в боях, в судах,В советах царских сопостатов,Всяк думает, что я ЧупятовВ мароккских лентах и звездах.
Оставя скипетр, трон, чертог,Быв странником, в пыли и в поте,Великий Петр, как некий бог,Блистал величеством в работе:
Почтен и в рубище герой!Екатерина в низкой доле,И не на царском бы престолеБыла великою женой.
И впрямь, коль самолюбья лестьНе обуяла б ум надменный:Что наше благородство, честь,Коль не изящности душевны?
Я князь – коль мой сияет дух;Владелец – коль страстьми владею;Болярин – коль за всех болею,Царю, закону, церкви друг.
Да, такие стихи никогда не забудутся! Кроме замечательной силы мысли и выражения, они обращают на себя внимание еще и как отголосок разумной и нравственной стороны прошедшего века. Остальная и большая часть оды отличается риторическими распространениями и добродушным морализмом, который об истинах вроде 2 X 2 = 4 говорит, как о важных открытиях. Впрочем, 10, 11 и 12-я строфы, изображающие вельможескую жизнь людей XVIII века, отличаются значительным поэтическим достоинством. В оде «На счастие» виден русский ум, русский юмор, слышится русская речь. Кроме разных современных политических намеков, в ней много резких и удачных юмористических выходок, свидетельствующих какое-то добродушие, как, например, это обращение к счастию:
