Тут, конечно, допущена ошибка... Надо было узнать, что в это время делалось в шахте. Но, с другой стороны, перерывы в радиосвязи случались и раньше, автоматическая сигнализация не подала никакого сигнала, весь район станции и базы был под непрерывным наблюдением пограничников. Марина тяжело переживает случившееся, казнится, что сразу не подняла тревоги, не побежала к шахте. Более того, если бы девушка отправилась ночью в шахту, вероятно, одной жертвой стало бы больше...
Странный человек эта Марина. Энтузиаст и умница, но за ее стремлением с головой уйти в работу прорывается какая-то отрешенность от окружающего. Словно она хочет убежать от своих мыслей, позабыть что-то и не может. Или все это последствия аварии на станции, аварии, безучастным свидетелем которой девушке пришлось оказаться. Удивительно, до чего она молчалива, скрытна; оживляется лишь тогда, когда говорит о работе. Анкудинов уверяет, что Марина была такой и в студенческие годы, подозревает неудавшуюся любовь. А Розанов, который, кажется, сам неравнодушен к Марине, намекал, что она была влюблена в Мишу Северинова...
Разумеется, не следовало поручать Северинову самостоятельных дежурств на станции. Он молод, неопытен. Но в ту ночь вместе с ним находился Савченко человек уравновешенный, смелый, превосходный океанолог. Какая непредусмотренная случайность подстерегла их и захватила врасплох во мраке глубин?
Поиски на дне в радиусе нескольких миль от станции не дали никаких результатов. Ни останков наблюдателей, ни частей скафандров, ни следов абсолютно ничего... Савченко и Северинов словно растворились в непроглядном мраке дна. В протоколе комиссии в предположительной форме со многими оговорками принята версия Лухтанцева: наблюдатели могли стать жертвами гигантского спрута, которого неоднократно видели вблизи станции. Такой вероятности, разумеется, исключить нельзя, но многое ей противоречит. Если бы Савченко устремился на помощь товарищу, то вряд ли он стал бы выключать по пути свет в помещениях станции и, наверное, хоть что-нибудь успел бы крикнуть по радио Марине. Нет, спрут - это для чиновников в министерстве...
Сейчас, после восстановления станции, тысячи людей обращаются в институт, просят послать их работать на "Тускарору". В ближайшие дни здесь появятся новые наблюдатели... Если бы не необходимость лично доложить министру о работе комиссии и не дела в институте в Ленинграде, ему, Волину, надо было бы сейчас остаться тут. Поработать несколько месяцев на "Тускароре", самому внимательно обследовать дно. К сожалению, сейчас это невозможно. Начальником "Тускароры" временно, до возвращения из Австралии Дымова, останется Гена Розанов. Кажется, он способный, смелый юноша и неплохой исследователь, но избытком энтузиазма не страдает. Хорошо еще, что удалось преодолеть сопротивление Лухтанцева, убедить его допустить к работе внизу Марину. Ее присутствие компенсирует то, чего нет у Розанова... Едва ли только она сработается с Дымовым. Ох, этот Дымов...
Послышался шорох гравия под тяжелыми шагами. Волин поднял голову и с легким удивлением сообразил, что совсем рассвело. Густо-синей стала поверхность океана, теплым золотом налились облака на востоке и вот-вот брызнут из-за них неяркие лучи утреннего солнца.
К площадке маяка неторопливо приближался Анкудинов в ватнике, белых парусиновых брюках и в соломенной шляпе, сдвинутой на затылок. Широкое красное лицо старика биолога расплывалось в довольной улыбке.
- Утречко-то, Роберт Юрьевич, - отдуваясь сказал Анкудинов. - Благодать!.. Уезжать не хочется. А вы, однако, раненько поднялись, дорогой. Не спится перед отъездом?
- Хотел посмотреть восход...
- Вот и я тоже. До чего хорошо...
- Вы теперь куда, Иван Иванович? - спросил Волин.
- В Крым, к своим дельфинам. Потом в Москву. В сентябре опять сюда. Кошкин грозил к сентябрю закончить вчерне океанариум. Я ему, правда, не верю. Работы там до лиха, а теперь еще часть рабочих и техники перебросят в шахту...
- Да, монтаж лифта придется ускорить...
- Эх, Роберт, Роберт, до чего ж ты упрям! - сердито перебил Анкудинов. Ты прости, что я так запросто... Хоть ты теперь и академик, а учил тебя я... Значит, мне можно... Законсервировал бы я твою "Тускарору" на несколько лет. Ну, хотя бы до того времени, пока удастся сконструировать надежный донный вездеход. Ведь она нужна прежде всего как база таких вездеходов.
- Задачи, стоящие перед "Тускаророй", гораздо шире, - возразил Волин. Нам необходимы непрерывные донные наблюдения...
- Ну и веди их на здоровье с батискафов.
- Разве это заменит?
- А разве можно гробить людей! Ты не обольщайся, дорогой. Хоть тебя и назначили председателем комиссии, ответ перед ученым советом института и перед президиумом Академии тебе держать... А там у тебя "приятелей" - не дай боже. Вот подожди, еще Дымов приедет с симпозиума, так он и дыму, и жару добавит. Я бы этого типа вообще в институте не держал, а он - на тебе - выскочил в начальники первой в мире глубоководной станции.
- Дымов - растущий ученый, способный океанолог. Молодой, энтузиаст своего дела...
- А человек?
- У каждого из нас свои недостатки, Иван Иванович!
- Верно, ангелов в природе не бывает. Но недостатки недостаткам рознь... Дымов нехороший человек, Роберт. А нехороший человек не может быть хорошим ученым. Вот так...
- Вы слишком строги к людям.
- Мне можно... Людей на своем веку насмотрелся... Разных... Хорошее от плохого умею отличать. И этого твоего Дымова еще со студенческой скамьи заприметил. Никогда не забуду, как он у меня отметку на экзамене выпрашивал. Что у него в билете было, конечно, не помню, а отвечал он вокруг да около. Язык-то у него уже тогда был подвешен неплохо. Ударился в философствование, слова не дает вставить. Я копнул поглубже - пустота... Кончил он отвечать, я ему и говорю: "Кое-что вы, молодой человек, конечно, знаете, но больше тройки поставить не могу". Он меня за рукав: "Иван Иваныч, это недоразумение. Я все знаю; билет неудачный попался. Спросите еще, пожалуйста. Я отличник, повышенную стипендию получаю". Что поделаешь? Стал спрашивать еще. Он опять вокруг да около, а как до существа дойдет, чувствую, плавает. Долго я с ним промучился... В конце концов говорю: "Ладно, четверку вам поставлю, но, имейте в виду, с натяжкой". Так он, наглец, опять меня за рукав хвать: "Не ставьте четверку в зачетку. Без повышенной стипендии останусь. Я не могу. У меня мама, у меня тетя... Разрешите, завтра еще раз приду". И чуть не плачет. А мне, понимаешь, и противно, и, вроде, жалость какая-то. Дело это вскоре после войны было. Многим трудно жилось. Может, думаю, у парня семья большая. Выскочил на повышенную стипендию, а я ему все испорчу. Полистал его зачетку. Вижу, одни пятерки. Эх, думаю, от одного балла не рассыплется здание науки. Черт с ним!.. Поставлю пять. Пусть получает свою повышенную стипендию. И поставил... Он поблагодарил этак вежливо и пошел. А потом разговорился я как-то в столовой с одним из преподавателей: оказывается, Дымов и у того пятерку выпросил. Каков делец!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
