– Значит, из-за любви? – заговорила Лилит. – Значит, человечество еще имеет – право существовать, раз двое могут умереть из-за любви. Сколько им было?
– Лет по семнадцать.
– Да-а!.. Что еще нового, который час?
– Одиннадцать.
– Очень поздно, я уже разделась.
– Тем лучше, – попытался сострить он.
– Поздно. – Она помолчала. – Говоришь, лет по семнадцать? – Снова молчание. – Хочешь, завтра?
– Но ведь совсем не поздно.
– Я устала, мне еще надо накопить прибавочную стоимость. – Она работала машинисткой и иногда брала работу на дом. – Не сердись, ладно?
– Что печатаешь?
– Стихи, по-двадцать копеек за страницу. Знала бы, какие они серые, все тридцать стребовала бы.
Посмеялась.
– Спокойной ночи, – сказала Лилит, – когда встретимся, ты мне расскажешь о них.
Комната Лилит маленькая и теплая, одновременно и спальня, и приемная, и будуар, как в шутку называет она угол, в котором стоят трюмо, обремененное духами, всякой парфюмерией. Стоит там и старый диван. Сколько вообще одиноких уголков в мире, как у Лилит или у него? А я становлюсь сентиментальным, подумал он и включил магнитофон: двадцатый век делает все, чтобы человек не осознавал своего одиночества. Улыбнулся: пел слепой ашуг, которого он два года назад записал в поезде. Шум поезда мгновенно заполнил комнату. Лилит сейчас печатает глупые стихи. За слепым ашугом идет Эдит Пиаф, ее опаленный, по-мужски хрипловатый голос повторялся несколько раз. Он прокрутил ленту обратно, еще раз послушал ее. Полистал заметки, сделанные в деревне, сел за машинку и стал печатать. Странно звучала машинка в тишине ночи. Лилит тоже сейчас стучит. А ребята не позвонили. Нет, ничего не получается. Он вышел на веранду, которую придумали, чтобы не открывать окон. Подышит – и обратно. Лилит бы сказала, что для многих мужчин она просто балкон, где можно свободно подышать воздухом. Трудной жизнью она живет. Все началось в восемнадцать лет, когда кто-то ради нескольких поцелуев поклялся, что любит ее. До этого глагол «любить» она склоняла лишь в грамматических упражнениях и читала в романах. Она поверила, вернее, не задумалась над этим, но вскоре поняла, что станет матерью. Этого она не захотела. Тем более что тот, кто клялся, куда-то исчез. С того и началось.
Зачем он вспомнил о Лилит? Что в ее истории нового и какая связь с Серобом и Асмик? Но разве стоило ради нескольких поцелуев клясться в любви? Нет, ничего не выходит. Лучше завалиться спать.
Он погасил свет.
10
– Степанян вызывает, – сказал редактор. – Расскажи ему. Только ничего лишнего.
Погос Степанян… Левон с неприятным чувством подумал о встрече с ним, лучше бы уж кто-нибудь незнакомый. В университете его называли Погосиком, а теперь он Погос Кюрегич.
– Я еще ничего не написал, зачем мне к нему идти?
– Он звонил, оказывается, этот вопрос будут обсуждать, и он хочет узнать твое мнение. – И добавил: – В типографию зайдешь? – Что означало: виски будем пить?
– Приду, конечно.
Редактор просиял.
– Какой сегодня день? Пятница? В среду уезжаю.
– Куда?
– Далеко отсюда. – Он подошел к сейфу, что-то вынул. – Знаешь, что это такое, а? – Он показал синюю записную книжку.
Левон с недоумением пожал плечами…
Редактор стал перелистывать блокнотик. Левон редко видел его таким оживленным. В чем дело?
– Не догадался еще? Эх ты, Ремарк! Это номера телефонов и адреса, понял?
Он понял – номера телефонов знакомых женщин.
– В сейфе держишь?
– А как же? Нет, братец, на фронте я разведчиком был…
Вдруг вспомнилось, как мучился редактор по вечерам в поисках мацуна.
– А ключ от сейфа держишь в кармане? Опасно…
Редактор посерьезнел:
– Нет, правда?
– Не знаю, но был у меня товарищ…
Редактор помрачнел, сунул обратно в сейф книжку и замолчал, о чем-то думая.
– Пойду, – сказал Левон. – Я пошутил. Когда идти к Степаняну?
– Сейчас. – Редактор махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, свободный человек, сам себе голова… Не опоздай в типографию.
Позвонил Ашот и сказал, что через час состоится консилиум и, похоже, Ваграма придется оперировать, но пока это опасно, он потерял много крови. Левон решил пойти в больницу. Он вспомнил записную книжку редактора. Бедняга. А его жену, наверное, считают счастливицей: муж редактор, добывает мацун, ходит на рынок, просто клад. А жену Левона никто не сочтет счастливой, и на рынок он не пойдет, и детей в садик не отведет, а мацуна даже днем, когда все магазины полны, не достанет, и телефоны знакомых девушек запишет в общую телефонную книжку. Бедняжка будущая жена!
Погос Степанян поднялся навстречу, поздоровался, спросил, как дела, как поживают родные и не женился ли еще. Левон сказал, что все в порядке. Степанян улыбнулся доброй улыбкой, ну вот и отлично. Прелюдия окончилась. Он кашлянул, поправил галстук.
– Ну, рассказывай. Говорят, ты специалист по самоубийствам.
– А ты ничуть не изменился, – холодно произнес Левон.
– В каком смысле?
– В смысле остроумия.
Степанян отечески улыбнулся.
– Сильная была у тебя последняя статья.
– Что вас интересует?
– Да-а! – Степанян помолчал, но все же с удовольствием перешел на официальный тон – здесь он был сильнее Левона: – Мы собираемся обсудить это событие, вот почему я решил узнать твое мнение.
– Я ничего еще не написал.
– Писать? А удобно ли вообще писать?
– Это вопрос или указание?
– Вопрос.
– Тогда я скажу: необходимо.
– Да-а? – Степанян помрачнел. – Самоубийство… ты понимаешь, что это означает в наши дни? Стоит ли обнародовать подобный факт? Мы что, поощряем душевную слабость?
Левону вспомнился давний случай. Погос сидел как-то с девушкой на бульваре, подошли двое парней в масках, сказали, что хотят поцеловать девушку. И Погос бежал, бросив девушку. На другой день в университете все узнали об этом, потому что «разбойниками» были однокурсники Погоса.
– Говорите, душевную слабость?
– Что же другое?
– Меня эта трагедия волнует совсем по другой причине.
– Обсудим, выясним обстоятельства, найдем виновных, потом подумаем. Кстати, я получил письменную жалобу от директора школы. Редактору я не сказал, но…
– Не понимаю, зачем меня вызвали… Вы сказали, что интересуетесь моим мнением.
– Конечно.
Бедные, наивные дети, думаете, вы что-нибудь доказали миру? Наивные… Это был обычный, ну, может быть, не совсем обычный случай, происшедший в мае сего года, потом он превратился в вопрос повестки дня, его обсудят, поставят на вид директору, старшему пионервожатому, осудят (посмертно) душевную слабость членов ВЛКСМ Сероба Варданяна и Асмик Саруханян, разработают соответствующие мероприятия…
– Наверное, будет лучше, если я напишу.
– Но учти наши замечания. Сколько экземпляров вашей газеты идет за границу?
– Не интересовался.
– А надо бы. Одним словом, пиши, не думай, что мы ограничиваем тебя. Пиши.
Могилы наивных детей в соседстве с атомной станцией! Нелепо, но это ничего. И при коммунизме, наверное, будут совершать самоубийства во имя любви. Когда-нибудь за это будут ставить памятники. Памятник Неизвестному влюбленному. И если Погос Степанян доживет до тех времен, он произнесет проникновенную речь и вас, может, вспомнит, приведет в пример. А теперь… Теперь ваша смерть просто свершившийся факт, его изучают, обсуждают…
Вошла секретарша.
– Завтракать будете? – спросила она.
– Да. Левон, тебе чаю или кофе?
– Кофе, – ответил Левон.
Степанян поднялся и пересел за низенький столик в углу. Кофе пили молча. Погос, как и в былые времена, втягивал питье очень шумно. Левон был доволен: за столиком Степанян больше походил на прежнего Погосика, прибавился только длинный мундштук.
– Ну, рассказывай.
– Я, кажется, все рассказал, остальное напишу.
– Не об этом я, – отмахнулся Степанян. – Кого из ребят видел, что поделываешь? Времени нет собраться. – Он посмотрел в окно, потом скользнул взглядом по книжному шкафу. – И читать некогда. Ты прости, я даже твою последнюю книгу не читал.
– Ничего не потерял. Бабель полагал, что человеку достаточно прочесть не больше шести книг за свою жизнь…
– Шесть – мало.
– Я еще не кончил, – сказал Левон. – Но для того, чтобы отобрать их, надо прочесть двадцать пять тысяч. Бабель пишет, что…
– А это много. Ты вот лучше скажи, чего не женишься?
– Не знаю. Говоришь, директор жалуется?
– Не придавай значения. Я куда-то его жалобу задевал. Печальная история.
– Печальная – не то слово.
– Рассказывай… – Съежившись в своем кресле, Степанян закрыл глаза, напоминая маленького мальчика на качелях, который жмурится от солнца. Дед его был сасунец, из семи братьев только он один спасся, добрался до Еревана. – Рассказывай.
Левон вдруг нашел нужные слова и начал обстоятельно, долго и горячо все излагать, словно читал по писаному. Он чувствовал себя в роли защитника Сероба и Асмик, хотя теперь им это было ни к чему. Степанян слушал внимательно, даже забыл про хлеб с маслом и выпил уже остывший чай.
