– Тыква? Это, Рауль, не простая тыква. Это мой старый и верный друг. Я зову его Люм.
Друг так друг. Тяготы дальних земель многих сводили с ума. Но Иаго продолжал.
– Завтра ведь последний день октября, ты помнишь? Это праздник для тех людей, среди которых я жил в плену. Они называют его Oidhche Samha, а наниматели наши говорили: «Самайн». Те люди в этот день вырезают лица на тыквах и вставляют в них свечи. Jack-o’-lantern, так говорят. Я многое видел в плену, Рауль де Морено. Много такого, чего ты не желал бы увидеть.
Пусть так. Испанцы не знали подобного праздника, и он был мне совершенно безразличен. Поутру я заметил, как Иаго вырезает на тыкве что-то вроде лица, но не придал этому никакого значения. Куда важнее было: мы напали на след Кроа, и близок был бой, кроме которого я ничего не желал.
Но бой не состоялся, потому что Кроа нашли нас первыми и застали врасплох.
Я плохо запомнил, как мы с Иаго попали в плен. Помню лица, перемазанные глиной и кровью, помню странное для индейцев стальное оружие, лошадей, на которых никто из язычников в те годы еще не ездил. Кроа ездили.
Не хотелось размышлять. Все, что оставалось мне, это ждать смерти. Не успел я выстрелить прежде, чем крепкие руки обхватили меня, и я оказался беспомощен. Враг был хитер, как сам Дьявол. Он двигался бесшумно и будто не отбрасывал тени. Никто не сказал бы, что Рауль де Морено – слабый боец, но против Кроа оказался я бессилен. Даже Иаго ничего не сумел противопоставить тем, кто воплощал для индейцев самый мрачный ужас.
Мало напоминали они людей. Мерзкие создания, исказившие краской, глиной, кровью и перьями свой облик. Облик, который должен быть подобен облику Господа, создавшего всех людей! Кроа говорили на лающем языке, черепа перестукивались на сбруях их коней и скальпы висели на копьях.
Иаго принял смерть от их рук первым, и принял ее с достоинством. Он не издал ни звука, несмотря на все те непотребные зверства, что индейцы сотворили с ним. И меня не устрашили страдания каталонца, потому что бояться было уже нечего. Истерзанный труп подвесили они вниз головой на дереве, а меня оставили связанным на ночь.
Пустые глазницы мертвеца смотрели на меня, и я не смел отвести взгляда. Они забрали его глаза, забрали скальп, и все это случилось прежде, чем Иаго испустил дух. Он смирился с судьбой, как пристало истинному христианину в подобный час. Страшные женщины издевались над его телом, еще дергающимся в конвульсиях, прежде чем мужчины подняли на дерево то, что осталось от храброго сына Испании.
Впереди была ночь. Не приходилось сомневаться, что на рассвете – мой черед. Последняя ночь: страшная, лишенная всякой надежды. Ночь, наполненная светом костров, дьявольскими индейским плясками, исступленными воплями и боем барабанов.
Истинно сатанинское зрелище развернулось пред моим взором.
Мне показалось, что безумие наконец-то добралось до меня. Чудилось, будто вырезанные глаза тыквы, что валялась под трупом Иаго, вспыхивали огоньками. А после засветились ровным светом. И слышал я голос изнутри тыквы: «Jack-o’-lantern… Jack-o’-lantern…». Постепенно он становился отчетливее.
– Светильник Джека, Рауль. Я – светильник Джека. Я проведу тебя долиною смертной тени: страшишься ли ты зла, смертный?
Услышал это не один я. Часовой из Кроа был привлечен шумом: тыква тут же замокла, и глаза ее погасли. А индеец обратился ко мне на языке, подобном языку нунтуров: он грубо велел молчать, и насмехался над белыми людьми, что принесли в их земли Бога – ложного, по мнению язычника.
И тогда услышал я иной голос. Услышал сверху, с дерева, на котором болталось тело каталонца. Голос самого Иаго, к которому уже успел привыкнуть:
– Глупцы… глупцы. Не Бога я принес вам, а Дьявола.
Клянусь, это было истинной правдой: потому что все, что случилось после этого, сотворить мог лишь Сатана! Я не посмел бы поведать подробностей ни одному священнику на исповеди. Я боюсь вспоминать то, что увидел, но не могу забыть. Скажу, что Кроа сполна получили заслуженное; тот ужас, что они сотворили с нунтарами – легкая смерть по сравнению с тем, что произошло этой ночью, тридцать первого октября 1563 года.
Это звучит как безумие и ересь, но поверьте: мне нет никакого смысла лгать этому дневнику. Мне трудно подобрать слова. Я не могу сказать, убивал ли их сам Иаго или же Дьявол в его обличии, или делал это кто-то другой. «Jack-o’-lantern, Jack-o’-lantern», – единственные слова, что звучали среди криков боли и ужаса. Если и правда враг рода человеческого сотворил это, то что же: сила, что вечно хочет зла, совершила той ночью благо. Это была справедливая месть.
Кроа пугали меня, но тени, что кружились над лагерем, были страшнее. Стрелы и копья оказались бесполезны против теней. Я видел, как Иаго шагает меж тел, раздираемых неведомыми силами. Слышал, как трещат кости, и чуял запах горящей плоти. Индейцы бросались кто куда, но нигде не находили спасения. Шаман корчился в муках, бессмысленно взывая к своим жалким духам, а женщины выцарапывали собственные глаза.
А потом Иаго освободил меня от пут. Я боялся смотреть ему в лицо, оно было скрыто мраком, даже когда огонь освещал тело. Ярость Господа, что обрушилась на Содом и Гоморру, не сравнилась бы с яростью Дьявола, что зримо явилась этой ночью! Он вложил в мои трясущиеся руки мушкет.
– Я не смею забрать их вождя, Рауль. Он твой. Дай волю своему гневу, не страшись смертного греха: убей его.
Вождь Кроа уезжал из лагеря на коне, а я заряжал оружие. Закаленное тело, казалось, само совершало каждое движение. Я засыпал в ствол порох, вогнал следом круглую пулю с матерчатым пыжом и взвел кремневый замок, столь редкий в Новом Свете. Этот щелчок, хорошо мне сегодня знакомый, никогда не звучал так сочно.
– Она смотрит на тебя, Рауль. Она ждет.
Быть может, Титуба и правда видела меня в этот миг. Я же видел только своего врага. Видел его в ночи, будто это было днем.
Он скакал быстро, стараясь скрыться во тьме, и расстояние казалось уже слишком большим. Не знаю, Бог или Дьявол направлял мою руку и даровал небывалую меткость глазу, но пуля настигла врага. Одним выстрелом я ссадил вождя с лошади. Все было кончено.
Я не видел больше Иаго и никогда не вернулся в Сан-Мигель. Из города я уезжал, чтобы умереть, и, раз уж остался жив, – волею Небес или Ада, это означало начало новой жизни.
В те годы мне был плохо знаком каталанский язык, но теперь понимаю куда больше. «Llum», – так они называют lampara, светильник по-нашему. И тыква, calabaza по-испански, для каталонцев – «carbassa». Что до имени Иаго, имени самого святого Иакова Компостельского, святого патрона Испании, то Джеком его и назвали бы в тех местах, о которых мой спутник рассказывал. Не мне, пожалуй, рассуждать об этом мрачном символизме. Не мне судить, кем был Иаго Карвасса. И почему он решил прийти на помощь.
Обо всем этом я узнал уже в Испании: на истинной родине, которой прежде не видел. Милая Испания приняла своего любящего сына тепло и радушно. Рауль де Морено навсегда покинул Новый Свет и посвятил себя службе в королевском флоте на Средиземном море. Франсиско Писарро когда-то жал руку моему отцу, а мою руку жал сам Санта-Крус13 – я горжусь этим.
В Кадисе, где отдыхали мы после жарких боев с берберскими пиратами, пять лет спустя повстречал я новую женщину: испанку, но с такими же дивными черными глазами. Милостью Господа, для каждого из нас существует не только один человек.
Я ничего не рассказывал ей об этой истории.
Дневник Рауля де Морено, Лиссабон, 28 мая 1588 года
Теперь мой последний долг уплачен. Прежде, чем Непобедимая Армада отправится к британскому берегу, остается признаться только в одном. Перед каждым боем, ищу я среди лиц испанских солдат и матросов одного человека: Иаго. Почему-то я верю, что он всегда где-то среди нас. И уж если Господь вдруг не дарует победы или спасения, то протянется рука помощи с другой стороны.
Я не знаю, что ждет впереди эскадру и не ведаю, что уготовано мне судьбой. Быть может, я доберусь до тех мест, где Иаго встретил людей, вырезающих лица на тыквах? Как знать, не повторю ли я его путь? После случившегося той ночью, не в долгу ли я перед тем, кого негоже поминать всуе?
Наше будущее сокрыто в тумане, что стелется над водой. И наше прошлое растворяется в нем же.
Майский король
Иван Полковников
Я шёл по мокрой после недавнего весеннего дождя траве. Смеркалось. Я не знал, насколько далеко ушёл от знакомой деревни, да меня это не очень-то и волновало. Мои босые ноги давно продрогли, но упрямо несли меня вперёд. Давно протоптанные кем-то тропинки – не для меня, так что я брёл по диким полянам, только начинающими обрастать зеленью и благоухать майскими первоцветами. Я пересекал невесело журчащие в сгущающихся сумерках ручьи, о которых не знал никто, кроме разве что парочки диких животных, случайно заблудших сюда, преодолевал крутые и не очень холмы, которыми изобиловала местность, несколько раз пригубил чистейшую родниковую воду из источников, до которых, я надеюсь, люди не доберутся никогда, ибо если это случится, мир лишится нескольких капель из скудеющих остатков волшебства, коего в былые времена было, пожалуй, даже чересчур много, а ныне почти не осталось совсем. Коронида, последняя оставшаяся в живых нимфа, которой и принадлежали здешние священные источники, как-то сказала мне, что чувствует, как мир стареет, и умирают пронизывающие его магические связи, благодаря которым и существует привычный всем порядок вещей.
