В это мгновение он походил на путника, блуждающего в темном болотистом лесу, где под ногами с коварной податливостью зыблется трясина: зазеваешься — смерть!
Но вот почва показалась ему надежной, да и тропинка знакомой, хоть и позаросла травой, и он двинулся по ней, смелея с каждым шагом.
И за эти пять-шесть шагов, которые он прошел от порога до того места, где стояла Анисья Васильевна, за эти секунды неузнаваемо изменился человек. Если первый шаг был осторожен, то, подходя к ней, он уже начал, как прежде, подпрыгивать на ходу, если не от избытка энергии, то от избытка вдруг нахлынувших на него чувств.
— Помнишь! — полностью воспрянув духом, воскликнул он и подошел к ней вплотную. Но она не посторонилась.
Она даже не пошевелилась и не открыла глаз.
Он стоял, как у запертых ворот, в позе загулявшего мужа, которому сейчас будет нахлобучка. Он это твердо знает и идет на это, потому что уж порядок такой. Сначала нахлобучка, а потом она обязана простить его и пригреть.
— Анисья, — проникновенно позвал он, как бы постукивая в родные ворота. — Анисья. Мы хорошо жить станем. У меня деньги есть. У меня много денег. Дети как захотят, их дело. А мы с тобой жить начнем всем на зависть…
Он говорил торопливо, боясь, что не успеет сказать всего, что надо.
Он даже протянул к ней руку, но в это время она открыла глаза и как-то легко рассмеялась. Пораженный ее смехом, он отступил.
— Ох, какая дура! — проговорила она, вытирая ладонями слезы, выступившие от смеха. — Какая дура! Вдруг подумала: вот человек согрешил, настрадался и теперь понял все… Ничего-то ты не понял. Деньги? На что нам твои деньги? Было уж это. Помнишь, поверила тебе, подумала: это любовь. Голову потеряла. Думала я — лечу, а на самом деле я в пропасть падала. Камнем. Вниз. В болото! В рабы к тебе пошла. Много с тех пор я передумала и поняла, что любовное это рабство для нас самое страшное. Полюбишь — как ослепнешь. Сама не своя делаешься. И на все для милого пойти готова. Что он скажет, то и закон. А кто он такой, чтобы законы писать? Об этом и не думаешь. А надо думать. Надо! Достоин ли он, чтобы его закон я приняла?.. Понял? Ну а теперь уходи. Не надо, чтобы тебя тут видели.
— Ну и пусть. Я не таюсь. Я в законе.
— А детям я сказала, что ты без вести пропал.
— Пропал, а теперь вот нашелся.
— А спросят: где был? Что отвечать станешь?
— Дети простят.
— Не знаешь ты их.
Теплаков на минуту задумался. Вспомнил первую встречу с Павлом, грозное выражение лица, с каким тот отталкивал приблудные, не заработанные деньги. Да, такой, пожалуй, и не простит. Нет. Не простит. Ну и не надо.
— Да что дети, — торопливо и почему-то шепотом заговорил он, — какой в них смысл? Сегодня они при тебе, а завтра ты для них все равно как вон тот веник. Пол тобой подметать будут… Да ты дай сказать…
Но Анисья отвернулась от него и пошла к открытому окну, где покачивались от легкого вечернего ветерка розовые пирамидки мальв. Там она села на свое любимое место и, глядя на нежные лепестки цветов, со вздохом сказала:
— Ничего ты, Егор, не понял. Жизнь-то тебя вон до чего измяла, а без толку все. Да нет уж, молчи лучше. Путного от тебя ничего не жду. Да молчи же ты! Вот тебе последнее мое слово: уходи. Совсем. Уезжай отсюда куда хочешь. Для всех это лучше.
— Это ты решила. А дети? Их спросить надо.
— Не надо, — твердо сказала она. — Не надо. Не мути им душу. Они в чистоте выросли. Жизнь у них другая и мысли другие, и тебя они не поймут. И не надейся, не простят. Вот что главное. Всё поймут, всё простят, а измену твою никогда не простят. Могу ли я простить? Уходи!
— Какую такую измену? — спросил Теплаков строгим официальным тоном. — Измены не было.
Он снова взыграл духом и, горделиво подпрыгивая, прошелся около двери. Наконец-то отыскался грех, в котором его невозможно обвинить, что он сейчас и докажет.
Но доказать он ничего не успел, потому что Анисья Васильевна вдруг слабо охнула и, прижав руки к груди, сдавленным шепотом приказала:
— Ох, да молчи ты, молчи…
5
Она увидела то самое страшное, чего сейчас боялась больше всего. По зеленой тихой улице, щедро нагретой солнцем, шли ее дети и между ними незнакомая тоненькая девушка.
«Машенька!» — сразу поняла Анисья Васильевна. И солнечный день на мгновение показался ей черной ночью. Ах, что бы случилось такое чудо, чтобы раньше своего срока скрылось солнце за тайгой.
Откуда взялся этот подлый страх, эта надежда на чудо, как же надо испугаться человеку, чтобы уверовать в чудо!
А они идут и, как видно, тоже волнуются и, скрывая свое волнение, беспричинно смеются, подбадривая каждый себя и друг друга. А им не до смеха. Они волнуются. И она волнуется тоже. Ведь, может быть, от этой встречи зависит их счастье? Ох, как тут надо умело подойти!
У самой калитки они остановились.
— Вот эту березу зовут Маша, — сказала Клавдия и засмеялась.
— Я все знаю, — ответила Машенька.
Анисья Васильевна услыхала ее низкий сильный голос, увидела, как девушка посмотрела на Павла и они оба тоже засмеялись.
— Там, у самых корней, вырезано ее имя. Еще видно, — сказала Клавдия и предложила: — Посмотрим.
Она открыла калитку и, отступив в сторону, пропустила Машеньку вперед. Девушка пошла по узенькой тропиночке, между клумбами, и теперь Анисья Васильевна смогла как следует ее разглядеть.
Это была настоящая Машенька, красавица девушка, про таких складывают песни и рассказывают сказки.
— Ох, цветов сколько! — воскликнула она.
— Это все мама, — сказал Павел, закрывая за собой калитку.
Анисья Васильевна отшатнулась от окна. Она поняла — сейчас посмотрят на мальвы и увидят ее. И тогда уже ничего не спрячешь. Ни своего старого платья, ни своего прошлого. А из цветника к ней доносились безмятежные голоса.
— Вот это самые любимые мамины цветы, — сказала Клавдия.
— Какие нежные, — сказала Машенька.
А Павел пояснил:
— Они самые стойкие и цветут целое лето, несмотря ни на что.
Анисья Васильевна взяла со стола свой голубой платок и, накинув его на голову, выглянула в окно. Все трое увидели ее и вдруг примолкли, как будто их поймали в чужом цветнике. Она спросила:
— Ну, что же вы?
Они смотрели на нее и молчали. Потом Павел сказал:
— Мама, это — Маша!
— А я знаю, что это Маша. Ну вы пока погуляйте. Я хоть приоденусь. Вы-то вон какие нарядные…
Она отошла от окна. Теплаков все еще стоял у двери: чужой, лишний, ненужный.
— Ну, вот и уходи, — легко, как совершенно постороннему сказала она.
— Нет, погоди, — он сделал рукой величественный жест, как бы желая пригвоздить ее к месту. — Ты погоди. Измену мне не приклеивай.
— Ты уйдешь?
— А зачем? Я дома…
— Нет у тебя дома. Ничего у тебя нет! Ты думаешь, ничего я не знаю? Все знаю. Как ты в плен сдался. Этой измены тебе мало?
— Меня раненого взяли…
— А кто тебя ранил — знаешь?
— Там, может быть, из тысячи автоматов палили…
— Тысяча тебя не тронула. В тебя один стрелял.
— Кто?
— Свои стреляли. Когда ты к немцам бежал… Кленов тебя ранил. Он и письмо прислал об этом. Так что отпираться тут бесполезно. Вот и уходи.
С него вдруг слетела вся горделивость. Он сразу обмяк, сжался и с готовностью согласился уйти так, чтобы его никто не заметил. Но в сенях все-таки сказал:
— Ты меня как тайного любовника провожаешь. — Рассмеялся и добавил: — Или как вора…
6
Оставшись одна, Анисья Васильевна минуту постояла у двери. В цветнике, заслоненные от нее мальвами, разговаривали и громко смеялись ее дети. Все, что она делает и делала всю жизнь, предназначено для них. Она воспитала детей, которые никогда не будут изменниками. И совсем им незачем знать все муки, через которые ей пришлось пройти.
Права она или нет? Она считала, что права.
А из цветника доносились голоса ее детей.
Клавдия сказала:
— А я во сне видела, что мой Ваня…
— Твой? — спросил брат.
— Что мой Ваня, — подчеркивая каждое слово, продолжала Клавдия, — получил самую первую премию…
— Этот твой сон утром по радио передавали, — снова перебил Павел и засмеялся. — Я сам слыхал.
Но она, переждав, когда он кончит говорить, продолжала, будто и не слыхала его слов:
— Во сне видела, что получил самую первую премию за русские песни, а он, вот смех-то, все лето рапсодию разучивал.
Все трое засмеялись, а Машенька сквозь смех сказала:
— Я тоже этот же сон видела.
Они смеялись не тому, что это было очень уж смешно, им было просто хорошо в теплый летний вечер, среди цветов, около своего дома. И, главное, они были совершенно уверены в своем праве на счастье. Они ни минуты не сомневались в нем. Это привилегия молодых — совершенно верить в свое право на счастье.
