ЕЩЕ верных четверть часа после ухода республиканцев на нашей стороне никого не было видно. Казалось, все дома опустели. Но по ту сторону баррикады нарастал шум; заунывно звучали вопли:
«Пожар! Пожар!»
Я выбежал, забился под навес сарая. Страшно было смотреть на пожар.
Вокруг было тихо; слышалось только, как потрескивает огонь и стонет раненый, сидящий у стены нашего хлева. Пуля попала ему в поясницу, и он опирался на обе руки, стараясь держаться прямо. То был хорват. Он бросил на меня ужасный взгляд, исполненный отчаяния. Поодаль лошадь, лежавшая на боку, мотала головой, и ее длинная шея ходила ходуном, как маятник.
Я раздумывал о том, что французы, должно быть, отпетые разбойники, раз подожгли наше селение без всякого смысла, как вдруг позади меня раздался легкий шум. Я обернулся и из своего темного уголка сквозь солому, свисавшую с потолочных балок, увидел полуотворенную дверь в амбар, а в ней — бледное лицо нашего соседа Шпика, его вытаращенные глаза. Он осторожно просунул голову, прислушался; потом, убедившись, что республиканцы отступили, он выскочил на улицу, размахивая топором и крича как бешеный:
— Где эти разбойники? Где они? Вот я их сейчас всех перебью!
— А они уже ушли, — заметил я, — но если вы побежите, то еще, пожалуй, нагоните их у околицы.
Тут он посмотрел на меня подозрительным взглядом, но, приметив, что я сказал это без всякой задней мысли, побежал на пожар.
В это время распахнулись двери всех домов. Мужчины, женщины выбегали, оглядывались и, возводя руки к небу, кричали:
— Да будут они прокляты!
И каждый хватал ведро, торопясь залить огонь.
Вскоре люди обступили водоем — негде было яблоку упасть. Они образовали цепи по обеим сторонам улицы вплоть до сеней домов, которым угрожал пожар. Несколько солдат, стоя на крышах, заливали пламя водой. Но удалось лишь одно — уберечь от огня соседние дома. Часов в одиннадцать в небо взметнулся сноп голубоватого пламени. Дело в том, что среди скопища повозок затерялась и тележка маркитантки и сейчас вспыхнули обе бочки с водкой.
Дядя Якоб тоже был в цепи людей, работавших по ту сторону улицы, под надзором австрийских часовых. Однако дяде удалось убежать через чей-то двор и пробраться домой садами.
— Слава богу, — воскликнул он, увидев меня, — ты жив, Фрицель!
И тут я понял, как дядюшка меня любит. Он обнял меня и спросил:
— Где же ты был, бедный мальчик?
— Стоял у окна, — ответил я.
Он вдруг побледнел и крикнул:
— Лизбета! Лизбета!
Никто не отозвался. И мы нигде не могли найти нашу Лизбету, хотя обшарили все комнаты, даже заглядывали под кровати. В конце концов мы решили, что она отсиживается у какой-нибудь соседки.
За это время огонь потушили. На улице вдруг раздались выкрики австрийцев:
— Расступись! Расступись! Назад!
И вслед за этим мимо нас молнией пронесся хорватский полк. Он мчался в погоню за республиканцами.
Но на следующее утро нам стало известно, что хорваты опоздали: их противник уже достиг Ротальпского леса, который простирается до Пирмазенса. Тут-то мы и поняли, для чего республиканцы возвели на улице баррикады и подожгли дома: чтобы задержать кавалерию. А это говорило о том, что в военных делах у них был большой опыт.
С этого времени и до пяти часов вечера две бригады австрийцев продефилировали по селению мимо наших окон: проскакали уланы, драгуны, гусары, затем проехали пушки, крытые повозки, зарядные ящики. А часа в три проехал и главнокомандующий, окруженный офицерами, — рослый старик в треуголке, в длинной белой венгерке, сплошь зашитой витым шнуром и золотыми позументами, так что рядом с ним республиканский командир со своей драной шапкой да изношенным мундиром казался бы с виду простым капралом.
Бургомистр и члены анштатского муниципалитета в кафтанах из грубой шерсти с широкими рукавами, сняв шапки, ждали его на площади. Он на минуту остановился, посмотрел на трупы, лежавшие вокруг водоема, и спросил:
— Сколько тут было французов?
— Батальон, ваше превосходительство, — отвечал бургомистр, согнувшись в три погибели.
Генерал не промолвил ни слова. Он снял треуголку и проследовал дальше.
Тут подоспела и вторая бригада, возглавляемая тирольскими стрелками в зеленых мундирах и черных шляпах с загнутыми полями. Стрелки были вооружены скорострельными карабинами с короткими стволами. За стрелками шагала вся остальная пехота — солдаты в белых мундирах и небесно-голубых рейтузах, в высоких гетрах до колен; за ними двигалась тяжелая кавалерия — огромные, саженного роста воины, закованные в латы: из-под забрала виднелись только подбородок и длинные рыжие усы. А за ними в обозе тянулись большие лазаретные подводы под парусиновыми навесами; в хвосте плелись калеки, отставшие от своих, и трусы.
Военные лекари обошли площадь. Они подняли раненых, уложили на подводы. Один из их начальников — невысокий старик в белом парике — сказал бургомистру, показывая на оставшиеся трупы:
— А все это немедля зарыть!
— Готов к вашим услугам, — с важностью ответил бургомистр.
Наконец последние подводы уехали. Было около шести часов вечера. Стемнело. Дядя Якоб стоял рядом со мной на пороге. В пятидесяти шагах от нас, у водоема, на ступеньках были сложены тела убитых. Они лежали лицом к небу, с широко́ открытыми глазами, словно восковые от потери крови. Вокруг теснились женщины и дети, сбежавшиеся со всего селения. Пришел могильщик Иеффер с двумя сыновьями — Карлом и Людвигом; на плечах они несли заступы. Бургомистр сказал им:
— Наберите дюжину человек, выройте могилу побольше в вольфтальских лугах для всего этого люда. Понятно? И все те, у кого есть телеги или же двуколки, должны отдать их на время вместе с упряжкой — ведь это повинность общественная.
Иеффер кивнул головой и тотчас же отправился в вольфтальские луга вместе с сыновьями и людьми, которых он отобрал.
— Однако надо же нам разыскать Лизбету, — промолвил дядя.
Мы возобновили поиски, обыскали все, от амбара до погреба, и только под конец, когда собрались уже выйти из погреба, мы увидели в темноте, за бочкой с квашеной капустой, между двумя отдушинами, какой-то узел с бельем. Дядя встряхнул его, и сейчас же
