разбирается в этом не больше моего заступа. Женщине крышка… А уж сегодня или завтра ее зароют — неважно… Посмотрим, кто из нас прав.
Когда мы пересекли площадь, я увидел, что Кротолов и Коффель идут с нами. На душе у меня стало легче, потому что с ночи я все время чего-то боялся, особенно глядя на убитых, и был рад, что сейчас с нами много людей. Кротолов шел впереди с большим факелом в руке. Коффель, нагнавший нас с дядей, был угрюм.
— Вот какие страшные дела, господин доктор, — сказал он на ходу.
— А, это вы, Коффель! — заметил дядя. — Да, да, дух зла витает в воздухе, темные силы разбушевались.
Мы вошли в сени, заваленные обломками. Кротолов, остановившись на пороге, освещал путь могильщику и его сыновьям, которые шли медленно, тяжелыми шагами. Мы все прошли за ними в комнату, и Кротолов, подняв факел, произнес торжественным тоном:
— Где вы, дни тишины, мирные часы отдыха и доверительных бесед после дневных трудов!.. Где они, господин доктор?.. Ах, они улетели прочь сквозь все эти пробоины!
Только тут я увидел, как разорена наша старая горница: стекла разбиты, острые осколки, сверкающие зазубрины выделяются на черном фоне ночного мрака. И я понял смысл речей Кротолова, подумав, что с нами случилось несчастье.
— Иеффер, положите ее на мою постель? — сказал дядя и скорбно добавил: — Попав в беду, не забывай о том, что другим еще хуже. — И, обернувшись к Кротолову, он продолжал: — Останьтесь и посветите мне, а вы, Коффель, мне поможете.
Могильщик и его сыновья опустили носилки на пол и перенесли женщину на постель, стоявшую в глубине ниши. Им светил Кротолов, и его кирпичные щеки в отсветах факела приняли пурпурный оттенок.
Дядя вручил могильщику Иефферу несколько крейцеров, и он ушел вместе со своими сыновьями.
Старая Лизбета пришла узнать, что случилось. Подбородок у нее трясся, она не решалась подойти, и я слышал, как она тихонько читает молитву богородице. Ее страх передался и мне, но дядя вдруг крикнул:
— Лизбета, о чем же ты думаешь? Черт возьми, да ты, кажется, с ума сошла? Перед тобой женщина как женщина. Ведь ты сотни раз помогала мне при операциях!.. Да ты совсем обезумела… Ну-ну, ступай, хотя бы согрей воду… Никуда не годишься!
Собака уселась около кровати и сквозь кудрявую шерсть, прядями свисавшую ей на глаза, смотрела на женщину, лежавшую на постели, недвижимую и бледную как смерть.
— Фрицель, — обратился ко мне дядя, — прикрой ставни — не так будет сквозить. А вы, Коффель, растопите печку, потому что от Лизбеты мы вряд ли добьемся толку. Ах, если б сейчас, когда вокруг столько горя, мы сохраняли хоть здравый смысл и немного спокойствия! Но ведь все одно к одному: пришла беда — отворяй ворота.
Так с волнением говорил дядя. Я выбежал на улицу закрывать ставни и слышал, как дядя изнутри накинул на них крючки. Я взглянул на водоем: отъезжали еще две телеги с трупами. Вернулся я домой, весь дрожа.
Коффель затопил печку, и в ней потрескивало пламя. Дядя разложил на столе свои инструменты, а Кротолов ждал приказаний и смотрел, как поблескивают ланцеты, — их было множество.
Дядя взял зонд и, раздвинув занавеску, подошел к постели. Кротолов и Коффель последовали за ним. Меня объяло любопытство, и я тоже приблизился. Свет от свечи разливался по алькову. Дядя разрезал куртку раненой, а Коффель большой губкой смывал с ее плеч и шеи черную запекшуюся кровь. Собака по-прежнему смотрела на хозяйку, не шевелясь. Лизбета вернулась в комнату, она держала меня за руку и шептала молитву. Все молчали. Дядя, услышав бормотание нашей служанки, рассердился не на шутку и крикнул:
— Да замолчи же ты, безумная старуха! Ну-ка, Кротолов, приподнимите руку раненой.
— Красавица, и совсем еще молодая, — заметил Кротолов.
— Ни кровинки в лице, — отозвался Коффель.
Я подошел поближе и увидел лицо, белое как снег. Голова женщины откинулась назад, черные волосы рассыпались. Кротолов держал ее руку на весу. На груди, около подмышечной впадины, зияло лиловатое отверстие. Из него сочилась кровь. Дядя Якоб, стиснув губы, зондировал рану, но зонд не проходил. Я с самозабвением следил за дядей — ведь я никогда не видел ничего подобного, — всей душой я был с ним. Вдруг он произнес:
— Странно!
В этот миг женщина протяжно вздохнула, и собака, молчавшая до сих пор, принялась нежно и жалобно подвывать — прямо человеческим голосом. Волосы у меня на голове зашевелились.
— Молчи! — крикнул Кротолов.
Пес умолк. Тогда дядя сказал:
— Поднимите-ка снова ее руку, Кротолов. А вы, Коффель, подойдите с той стороны и приподнимите раненую.
Коффель обошел кровать и приподнял женщину за плечи. И зонд сейчас же проник глубоко в рану.
Женщина застонала, и пудель зарычал.
— Ну, теперь она спасена! — воскликнул дядя. — Смотрите, Коффель: пуля проскользнула по ребрам, вот пощупайте здесь, под плечом. Чувствуете?
— Да, ясно чувствую.
Дядя вышел и, увидев меня в складках занавески, воскликнул:
— Что ты тут делаешь?
— Я смотрю.
— Вот еще чего недоставало — он смотрит! Да, все у нас теперь вверх дном!
Он быстро взял со стола ланцет и вернулся к раненой.
Собака смотрела на меня горящими глазами, и мне было не по себе. Вдруг женщина закричала, а дядя сказал радостным голосом:
— Вот она! Это пистолетная пуля. Несчастная потеряла много крови, но все будет хорошо.
— Пуля в нее угодила, когда открыли стрельбу уланы, — заметил Коффель. — Я был у старика Кремера на втором этаже — чистил стенные часы — и видел, как они стреляли, въехав в деревню.
— Возможно, — ответил дядя, который только сейчас решил посмотреть на раненую.
Он взял подсвечник из рук Кротолова, стал у изножья кровати и несколько секунд с задумчивым видом рассматривал бедняжку.
— Да, промолвил он, — она хороша собой. Какое благородное лицо! Как прискорбно, что подобные женщины следуют за армией! Гораздо отраднее было бы видеть ее в лоне честной семьи, в кругу прекрасных детей, рядом с порядочным человеком, которому она составила
