бы счастье! Да, жаль! А впрочем… на то воля божья.
Он вышел и, подозвав Лизбету, сказал:
— Принеси какую-нибудь свою рубашку и сама надень ее на больную. Кротолов, Коффель, идите-ка сюда: давайте выпьем по стаканчику — ведь день выдался для всех нас тяжелый.
Он сам спустился в погреб, а когда вышел оттуда, наша старая служанка вернулась с рубашкой. Увидев, что маркитантка жива, она осмелела, вошла в альков и задернула занавеску. Тем временем дядя откупорил бутылку и достал из буфета стаканы. У Кротолова и Коффеля вид был довольный. Я тоже подошел к столу. Он еще был накрыт, и мы закончили ужин.
Пудель поглядывал на нас издали. Дядя бросил ему несколько кусков хлеба, но пес так и не притронулся к ним.
Пробили церковные часы.
— Половина, — сказал Коффель.
— Нет, уже час, — возразил Кротолов. — По-моему, пора спать.
Лизбета вышла из алькова, и все пошли посмотреть на больную, одетую в ее рубашку. Маркитантка, казалось, спала. Пудель, встав передними лапами на край кровати, тоже смотрел на нее. Дядя погладил его по голове, приговаривая:
— Ну, ну, больше не тревожься — она поправится… ручаюсь тебе!..
И бедный пес как будто понял его и стал ласково повизгивать.
Наконец все разошлись.
Дядя со свечой проводил Коффеля и Кротолова до выхода и сказал нам:
— Ну, теперь ступайте спать, давно пора.
— А вы-то сами, господин доктор? — спросила Лизбета.
— А я буду сидеть… раненая еще в опасности, да меня могут вызвать в селение.
Он подбросил в печку полено, уселся в кресло и стал свертывать клочок бумаги, чтобы разжечь трубку.
Мы с Лизбетой поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Но мне не скоро удалось заснуть, хоть я и очень устал. Через каждые полчаса грохот телеги и отсветы факелов на стеклах оповещали, что снова везут убитых.
Наконец на рассвете все стихло, и я заснул глубоким сном.
Глава пятая
НУЖНО было видеть наше селение на следующее утро: каждый спешил узнать, что у него осталось и чего не хватает. И тогда обнаружилось, что многие республиканцы, уланы и хорваты заходили с заднего крыльца в дома и все опустошили.
Вот когда негодование стало всеобщим и я понял, что прав был Кротолов, говоря: «Дни мира и покоя вылетели через все эти пробоины!»
Двери и окна были открыты настежь — всем были видны произведенные опустошения. Улица была загромождена мебелью, повозками, скотом. Люди вопили:
— Ах они разбойники! Ах они грабители!.. Все у нас взяли!
Один искал своих уток, другой — кур, третий, заглянув под кровать, находил пару изношенных ботинок вместо своих сапог; иной заглядывал в камин, где еще накануне утром висели колбасы и сало, и, ничего не находя, вскипал неистовой яростью.
Женщины в отчаянии воздевали руки к небу, а девушки впадали в какое-то оцепенение.
Масло, яйца, табак, картофель — все, вплоть до белья, было разграблено, и, чем больше люди проверяли, тем больше обнаруживали недостач.
Деревенский люд особенно возненавидел улан. После проезда главнокомандующего уланы, уже не страшась, что жители станут ему жаловаться, кинулись в дома, точно стая голодных волков, и, не удовлетворяясь всем тем, что люди сами отдали грабителям в надежде спровадить их, обобрали жителей до нитки.
Все-таки очень жаль, что солдат старой Германии следует больше опасаться, нежели солдат Франции. Дай-то бог, чтобы нам никогда не пришлось прибегать к их помощи.
Мы, ребята — Ганс Аден, Франц Сепель, Никель, Иоганн и я, — ходили от двери к двери, осматривая сломанную черепицу, разбитые ставни, разрушенные амбары. Мы собирали лоскуты, гильзы от патронов, сплющенные пули, валявшиеся вдоль стен.
Нас так увлекла эта охота, что мы даже и не думали возвращаться домой раньше глубокой ночи.
Часа в два мы встретились с Зафери Шмуком, сыном корзинщика. Он высоко держал свою рыжеволосую голову, и вид у него был необыкновенно важный.
Под блузой у него было что-то спрятано. Мы спросили:
— Что у тебя такое?
Он показал нам приклад большого уланского пистолета.
И вся ватага пошла вслед за ним.
Он выступал среди нас, как генерал, и всякий раз, встречая кого-нибудь из ребят, мы говорили:
— А у него есть пистолет!
И те присоединялись к нам. Ни за какие сокровища не отстали бы мы от Шмука. Нам казалось, что слава владельца пистолета осеняет и нас.
Так бывает у детей, так бывает и у взрослых.
Каждый из нас похвалялся, рассказывая о том, какие опасности ему пришлось испытать во время сражения.
— Я слышал, как свистят пули, — говорил Франц Сепель, — две даже влетели к нам в кухню.
— А я видел, как скакал уланский генерал в красной шапке! — кричал Ганс Аден. — А это пострашнее, чем свист пуль!
Я же особенно кичился тем, что командир-республиканец дал мне кусок лепешки и сказал: «На, лопай на здоровье!»
Я считал, что достоин пистолета, как Зафери, но никто не желал мне верить.
Когда мы проходили мимо общинного дома, Шмук воскликнул:
— Пойдем посмотрим!
Мы поднялись вслед за ним по высокой лестнице. Он стал перед дверью и, показав на четырехугольную пробоину величиной с кулак, сказал:
— Глядите… там мундиры убитых!.. Дядя Иеффер и господин бургомистр привезли их нынче утром на телеге.
Час с лишним смотрели мы на мундиры, по очереди влезали на плечи друг другу, хныкали:
— Дай и мне посмотреть… Да ну же, Ганс Аден, теперь мой черед…
Мундиры были свалены в кучу посреди пустого просторного зала. Сумеречный свет проникал туда из двух высоких решетчатых окон. Были тут треуголки республиканцев и шапки улан, портупеи и патронные сумки, голубые камзолы и красные ментики, сабли и пистолеты. К стене справа были прислонены ружья, а за ними — целый ряд пик.
Я смотрел, и мурашки пробегали у меня по коже. Вся картина запомнилась
