можешь привести всех кузнецов в королевстве, но, клянусь всевышними богинями, я сломаю все двери. Можешь запереть меня в этой комнате, приставить сотню стражей, но я…
Я осекаюсь, вспомнив о служанках в соседней комнате, и мы оба украдкой смотрим в сторону купальни.
Сделав глубокий вдох, чтобы успокоиться, я наклоняюсь к Мидасу и говорю таким тихим голосом, чтобы слышал только он один:
– Если еще раз попробуешь запихнуть меня сюда, я буду бороться с тобой и больше никогда не превращу в золото ни одного предмета.
Яд, выплескивающийся из моего рта, искрит ярче любого огня. И пусть он опалит Мидаса так же сильно, как он обжигал меня.
Мидас замирает, от гнева на его загорелом лице, на щеках, появляются два красных пятна. Я повергла его в изумление, судя по тому, что он даже дышать забывает. Он не привык к такому моему поведению, к этой девушке, которая не пресмыкается перед ним и не падает ниц.
Я тяжело дышу от разъяренного запала, звучащего в моем голосе. Не удивлюсь, если мои золотые глаза вдруг полыхнут пламенем.
Мидас смотрит на меня. Вижу, как он размышляет, почти слышу кружащие в его голове мысли, пока он пытается придумать, как со мной сладить. Мне это понятно, потому что все эти годы моей любви я не только вздыхала по нему, но и наблюдала. Я его изучила так же, как кто-то изучает язык.
Это было необходимо из-за его трудного нрава, потому что я совсем не хотела попасть к нему в немилость или вывести из себя. Только по причине моего обостренного восприятия к его эмоциям, по причине многолетнего изучения, я знаю, как устроен его разум.
Лицо Мидаса добреет, его глаза цвета рожкового дерева становятся нежнее, словно мне удалось до него достучаться.
Мидас поднимает руку и проводит подушечкой большого пальца по моему подбородку. Я замираю и отворачиваю голову, но он обхватывает ладонями мое лицо и смотрит на меня измученным взглядом.
– Мне очень жаль, Драгоценная. – Его дыхание овевает мои губы, голос выражает раскаяние.
Раньше я бы расчувствовалась. Склонилась бы к нему, как цветок, сгибающийся в его присутствии. Но я не льну к его руке и мои губы не приподнимаются во всепрощающей улыбке. Ресницы не трепещут, а с губ не слетает вздох.
Потому что… слишком поздно.
Повязка с глаз сорвана. Теперь сердце не сжимается. Внутри не появляется трепет. Он сломал во мне что-то большее, чем просто сердце. Он сломил мою волю. Мою силу. Мой голос. Он сломил и мой дух, а я ему позволила.
Бремя любви, которую я так долго питала к нему, спало. Оно сходит, как высохшая мертвая кожа, трескающаяся под палящим солнцем. Бесцветные, опустошенные полоски, которые больше ничего не чувствуют. Я больше никогда не стану глиной, которую он лепит по своему желанию. Я сама себя вылеплю.
– Я вел себя неподобающе. Был совершенно не в себе, – говорит он, мягкими пальцами лаская мои щеки, пока я смотрю на золотые пуговицы его рубашки. – Я чертовски волновался за тебя, а после случившегося мне необходимо было тебя уберечь. Ты только что ко мне вернулась, да и все эти переживания, связанные с Четвертым королевством… – Мидас смолкает и опускает руки с моего лица.
Я ничего не говорю, слишком увлеченная раздумыванием над его витиеватыми фразами и углубленная в крепкую почву того, что он на самом деле делает.
Он меняет тактику.
Мидас не дурак. Он знает, что мои угрозы существенно усложнят ему жизнь. Я ведь как никак ему нужна. От меня зависят все его притязания на трон. Законы Ореи диктуют, что править могут лишь те, кто наделен магией, и Мидасу нужна моя сила, чтобы обман продолжался.
Что скажут люди, если внезапно он перестанет превращать предметы в золото?
Ему нужно, чтобы я была довольной. А как еще можно вернуть надо мной власть, кроме как дергая за струны моей души?
В прошлом ему всегда удавалось убедить меня хорошо себя вести. Делать то, что он велит, доверять тому, что он говорит, и позволять ему делать все, что взбредет в голову, пока я чахну за позолоченными прутьями.
Но Мидас не может удерживать меня без согласия и никогда не захочет, чтобы я осознала правду. Ему не выгодно, чтобы я очнулась и поняла, какой огромной силой я в действительности наделена.
Пока мы стоим, погруженные в тишину, в ванной комнате перестает журчать вода, и спустя мгновение выходят служанки. Перед уходом они склоняются в реверансе, а потом покидают комнату. И даже тогда я ничего не говорю.
– Пойдем, я за тобой поухаживаю, и мы поговорим, как ты и хотела, – умоляюще произносит он. Мидас отлично разыгрывает раскаяние, искреннее осознание своей вины.
Я могу оказать ему сопротивление. Могу плюнуть в лицо и сказать, что понимаю его намерения. Могу повернуться и выбежать из комнаты, попытаться выбраться из замка. И хотя все эти идеи звучат очень заманчиво, я сдерживаю свой порыв.
Если хочу освободиться от него – по-настоящему освободиться, – нельзя действовать импульсивно. Я, как и Мидас, должна наметить план. Потому что он никогда меня не отпустит. Не в этой жизни. Поэтому, если решусь на побег, должна вести себя разумно.
– Драгоценная? – зовет он.
У меня нет союзников, нет связей. Кто даст гарантии, что, если я даже выберусь из Рэнхолда, кто-нибудь не захватит меня в плен и не воспользуется в своих интересах? Нет, мне опостылело быть пленницей. Надоело быть собственностью.
Я должна составить план и сделать все правильно – сбежать туда, где Мидас больше меня не найдет. Я должна стать сильнее, чтобы суметь себя защитить от мира, который наверняка мной воспользуется.
Потому… я киваю. Пора мне начать свою игру.
– Хорошо.
Успокоившись, Мидас расслабляется, и волнение в его взгляде сменяется радостью. Как он, должно быть, доволен, думая, что так легко снова меня обманул.
Какой же я была дурой.
Мидас ведет меня в ванную, мимо зеркала в серебряной раме и уборной, к большой железной ванне у дальней стены. Она стоит на ножках в виде когтистых лап, а бортик ее расписан. Покрытый стеклом камень вырезан в форме льва, из разинутой пасти, имитирующей рык, льется вода.
– Давай смоем с тебя грязь армии Четвертого королевства, – говорит Мидас, когда я останавливаюсь перед ванной. Она уже наполнена горячей водой, тонкий слой пузырьков покачивается на ее поверхности, как плавающие кувшинки.
– Король Рот причинял тебе боль? – спрашивает он нарочито осторожным тоном.
Да. Но не в том смысле, о котором ты думаешь.
