Уйдут они, и начнет Фекла Егоровна беспокоиться: «Где их, окаянных, носит!»
Взгляну я на Феклу Егоровну, а у нее в глазах слезы. Должно быть, поэтому она расчесывала часто свои волосы, прикрывая ими глаза.
Но я не видел, чтобы Александра Павловна расчесывала свои коротко подстриженные прямые волосы. Разве что проведет по ним рукой, откинет назад голову — вот и вся ее прическа. Недаром она говорила: «В драку идти — волос не жалеть!»
Александра Павловна очень любила теребить Агашкины кудряшки. Девочка только ходить научилась. Бывало, приляжет Александра Павловна на несколько минут, протянет Агаше руку, поддерживает ее, а та по матери разгуливает.
На лице Александры Павловны, если приглядеться, можно было различить небольшие рябинки. Такая, видно, была она нетерпеливая, когда ветрянкой болела. Она теперь редко оставалась спокойной; зальется краской, заблестят глаза, и рябинки ее исчезают.
Останемся мы одни в блиндаже — как-то не по себе, тоскливо, а вернется Александра Павловна с Вовкой — сразу станет светлей.
Вовка приходил, всегда громыхая; снимал с головы каску, доставал из карманов пуговицы, куски сахара и спички. Он всегда рассказывал, где что видал и слыхал. Торопился сообщить все новости.
— У Московского моста дальнобойную поставили. Командиры командуют: «Натянуть шнуры!»
Он, Вовка, под вагоны лазил, показывал разведчикам, как лучше сопку обойти, а потом артиллеристам к орудиям траву таскал — нужна для маскировки вместо выгоревшей.
Фекла Егоровна тревожно смотрела на сына. Слушала она его с удивлением и страхом, покачивая головой и вздыхая.
Кругом смерть, а ему все нипочем; всегда чему-то радовался, всему удивлялся. Уходя из блиндажа, он обводил нас всех взглядом: «Я, мол, ухожу на рекогносцировку», или же торжественно произносил: «Славяне, нас много, и мы победим!» Когда мать просила его быть осторожным, он успокаивал ее:
— Не буду покойником, буду полковником.
Однажды он пришел огорченный: один артиллерист, ведя стрельбу, все время называл фашистов «рыжими».
— Хоть бы на меня взглянул! — обижался Вовка.
— Ты рыжиком стал потому, что тебя солнышко любит, — утешала его Александра Павловна.
Все ладилось в ее руках. Взяла топор, пилу-ножовку и соорудила в блиндаже второй этаж — подвесную полку для детворы. В уцелевшей печи разрушенного сожженного дома решила Александра Павловна испечь хлеб. Как только не отговаривала ее Фекла Егоровна:
— Ведь убьют тебя. Обойдемся без хлеба, хватит нам лепешек.
— Ничего со мной не будет, заруби себе это на носу!
— Смотри, на рожон лезешь. Место ведь открытое.
— У меня свой расчет.
Александра Павловна ушла из блиндажа перед рассветом.
Утром меня разбудил домашний запах свежеиспеченного хлеба.
Александра Павловна сидела на койке и дергала Юльку за косички, то за одну, то за другую.
— Мама, дай горбушку, — просила Юлька.
Мне так запомнился вкусный запах хлеба потому, что с тех пор, как начались бои у Мамаева кургана, мы дышали только одной гарью.
Мы видели, как загорелся домик Александры Павловны.
Она стояла на ступеньке у входа в блиндаж и не отрываясь смотрела, как подпрыгивало пламя и клубился сизый дым над домишками у подножия кургана.
Она стояла, неподвижно следя за огнем, будто окаменела. А потом громко выругалась. Все оглянулись, а Юлька заплакала. Александра Павловна подошла к Фекле Егоровне, улыбнулась ей и сказала:
— Вот и мне небо с овчинку показалось. Недаром говорят: «Своя хатка что родная матка». Теперь мы с тобой как перепелочки.
— Хорошо, хоть Иван твой не видел, как добро пропадает. Ведь все своими руками.
— «Жила бы Совреспублика, а мы-то проживем», — так в гражданскую войну говорили, — сказала Александра Павловна и провела рукой по гитаре, висевшей на крюке, вбитом в стенку. Гитара коротким звоном отозвалась ей. Александра Павловна обвела нас всех глазами и ласково сказала:
— Погорельцы мои!
Перед блиндажом метались выскочившие неизвестно откуда горящие козы. Они дымились, как головешки. Их пристрелили и потащили на красноармейскую кухню.
Сгорел домик Александры Павловны. А печка уцелела.
— То, что для огня, огонь не трогает, — деловито объяснил Вовка.
Я сидел у блиндажа, окунал в кадку с водой ватные стеганки и обкладывал ими дверь.
Было жарко, даже воздух и то обжигал.
Глава шестая
СРЕДИ БОЙЦОВ
Самому сейчас не верится — неужели это все так и было?!
Всем известно, какие тяжелые бои шли за Мамаев курган. Мы жили в самом пекле. Второго такого еще не было на земле. Со всех сторон подошел фронт к подножию кургана.
Позиции наших бойцов каждый день менялись. Александра Павловна и Вовка и то, должно быть, путали, где штаб дивизии, а где батальона. Все было рядом.
До нас уже и немецкий разговор доносился. И не я один, но и другие гражданские люди все это видели и пережили.
И тогда больше всего удивляло сталинградских воинов, что на самой первой линии, в земляночках и блиндажах, встречали о ми женщин с малыми детьми.
У Феклы Егоровны всегда была наготове иголка с ниткой — зашить бойцу рваную гимнастерку.
В блиндаж приносили раненых. Одни подползали сами. Другие, бледные, шли в рост, но, не осилив последние метры, падали, теряя сознание у самого блиндажа.
Александра Павловна и Вовка теперь уже не перебегали, не пригибались к земле, а ползли по-пластунски. Они тянули раненых на плащ-палатках и шинелях.
Юлька и Агаша притихли. Только Павлик ни с чем не считался.
Фекла Егоровна качнет его разок-другой, а сама спешит к раненому, снять с него окровавленную рубашку. Она часто смазывала раны рыбьим жиром. Смазывала и шептала:
— Сынок, потерпи, потерпи, родной.
Не раз я замечал: Фекла Егоровна успокаивала людей, а у самой в глазах слезы. Добрая она, каждому хотела сказать что-нибудь хорошее.
Разные раненые бывали. Некоторым и больно, а они посмеивались. Один пришел, говорит:
— Ой, в сердце! Моя Дунька не узнает, что меня убило.
А Фекла Егоровна ему:
— Врешь, не помрешь; если бы в сердце, так бы не стоял.
Я стал замечать, что Фекла Егоровна и строга бывает: «Нечего нюни распускать, у тебя пустяк!» Или скажет уверенно: «Раз кость цела, мясо нарастет».
Однажды Александра Павловна притащила на плечах раненого. Оставила его, а сама обратно, на склон кургана.
Боец все рассказывал о себе. Был он пчеловодом, поэтому про пули и осколки сказал: «Жужжат они и кровь собирают».
Он все хвалил какого-то сибирского пчеловода, который орденом Ленина награжден, и говорил о том, что, если останется жив, тоже с одного улья тридцать пудов меда возьмет.
Он схватил Феклу Егоровну за руку: «Дай я тебя поцелую!» А потом застонал. Видно, стало ему тяжело, и он приуныл, замолчал.
Фекла Егоровна очень расстроилась. За всех страдала она. Бывало, как загрохочет особенно сильно, сядет у самой двери, словно для того, чтобы всех нас прикрыть и защитить своим телом от осколков.
По временам страшно хотелось спать, вытянуть ноги, примоститься, свернуться. А приходилось сидеть.
Я бывал доволен, когда удавалось расправить руки или упереться ногами в стенку. Устроишься кое-как, но ненадолго. То чувствуешь над головой чью-то ногу, то в живот упирается чей-то локоть.
Хлеба, который испекла Александра Павловна, уже давно и в помине не было.
Придет кто в первый раз, увидит все наше большое семейство, спросит:
— Как же это вы здесь остались? Александра Павловна не любила такие расспросы, — то ничего не ответит, а то коротко скажет:
— На вас надеемся!
Однажды смотрел на нас один боец, смотрел, а потом сказал своему товарищу, словно вырвалось у него:
— Вот так где-то и наши.
Много людей перебывало в нашем блиндаже. Приходили совсем усталые, молчаливые, вбегали, обтирая пот с разгоряченного лица. Я понимал, что им на кургане очень жарко. Они остывали после боя, снимали сапоги, разматывали портянки, переобувались.
Автоматчики набивали патронами круглые диски. Я как-то поднял такой диск, и он показался мне очень тяжелым.
Тем, кто никогда раньше не бывал в нашем городе, Александра Павловна и Фекла Егоровна любили про Сталинград рассказывать, и Юлька старалась свое словечко вставить про то, как она с отцом побывала в цирке Шапито, и про слона, который не «кукуировался».
Бойцы приносили нам сухари, гороховый концентрат и угощали кусочками сахара весь наш «детский сад». Кроме того, мы грызли, как морковку, сырую тыкву.
Я любил слушать, как бойцы про свои письма рассказывали. Один снайпер письмо прочитал и тут же молча передал своему товарищу. А тот только взглянул и сразу же с Феклой Егоровной поделился:
— Посмотрите на него, теперь петухом ходить будет: у него сын родился.
Фекла Егоровна сразу же снайпера поздравила. Я так и знал, что она прослезится.
Другой боец прочитал в письме, что грибов много уродилось, а Фекла Егоровна заметила: «Раз грибов много, война еще продлится». Я и подумал: «Если так, пусть лучше никогда на свете грибов не будет».
