– Не легко и в пустыне сохранить целомудрие! говорил мне монах, сосед мой, в минуту откровенности. – Тело у многих остается в чистоте, но за то является распутство мыслей, а это распутство сушит человека ещё быстрее, чем разврат мирской… Ведь вы не можете себе представить тех мук, какие воздвигает на нас дьявол видением блудным. Иной раз фантазия до того разыграется, что не уймешь её ни крестом, ни молитвой. Демон рисует целый ряд картин одна другой соблазнительнее, припоминаются все мирские связи с женщинами и не как укор совести, а как завлекательное что-то, – дух услаждается этими картинами. Днем ходишь сам не свой, ночью те же видения, молиться станешь, так и во время молитвы и в церкви даже не отстает лукавый. Поверьте, иногда до того искушаешься, что если брат войдет в келью, то и он представляется в наготе своей, в походке и движениях всей братии видится только одна плоть и похотенье… Отвратительно станет наконец, не знаешь куда деваться от этих видений, голова кружится, ум тупеет, ничего делать не хочется, а совесть вопиет пуще прежнего; просишь смерти у Бога, и в то же время страшно умереть в такое время, – словом это какое-то безумное состояние, начало адской казни за грехи плотские… И так иной раз бьешься по целым неделям, пока наконец Господь не пошлет облегчения. Одно утешает в подобных случаях, воспоминаешь: что все отцы святые терпели такие муки да спаслись же. Прочтите любое жизнеописание древних подвижников, и вы сами увидите, что большая часть их подвигов уходила на борьбу с плотью, а между тем святыми вышли…
– Чем же отделаться можно от таких искушений? спрашивал я.
– Одним только терпеньем. Они временем появляются, а потом и пропадают сами. Свыше сил Господь не даёт искушений.
Греки и вообще южные жители, по страстности своей натуры, особенно боятся подобных искушений, потому что для них эти искушение слишком тяжелы. Тоже можно сказать про русских бар в рясах и вообще особ романического свойства, привыкших смотреть на женщину, как на лакомство. Эти люди, по их собственному признанию, при малейшем воспоминании о женщине, при одном даже имени женском, произнесенном случайно, или прочитанном в книге, чувствуют уже нервное потрясение и искушаются. Их, таким образом, самое имя женщины вводит в грех и мучит щекотливую совесть. Конечно, к такой чуткости совести приучают монаха, прежде всего строгие толки духовников о вечном внимании к самому себе и борьбе с силой демонской, затем – чтение о подвигах древних отшельников и желание подражать им, и наконец, самая строгость монастырских уставов. В общежительных монастырях строгость уставов доведена до того, что даже сны монашеские вменяются в вину монаху и в них он должен каяться духовнику. Если какой-нибудь соблазнительный сон приснится монаху в ночь перед причастием [18], то его лишают причастие как недостойного, точно он волен во снах своих. Поэтому монахи, в ночь перед причастием, боятся даже на минуту закрыть глаза, тем более, что по их словам, враг особенно силен в эту ночь. Такое правило всею тяжестью ложится на чередных иеромонахов, которым, во избежание сонного соблазна, приходится просиживать без сна по нескольку ночей сряду. После этого не удивительно, что некоторые из них до того простирают своё целомудрие, что не поминают женщин даже за проскомидией и во время служб церковных, хотя им за это платятся деньги [19].
Всех счастливее в этом отношении русские простолюдины, которые и на Афоне могут со спокойною совестью толковать о бабах и посмеиваться над их проделками. Наши простолюдины и в мире с бабой запанибрата, у них нет той романтичности воспитание и тех утонченных, пикантных отношений к женщине, какие существуют в так называемых образованных кружках, – их отношение прямее и проще, а потому и воспоминание о женщине меньше вредит спасению их на Афоне.
Вот безотрадная картина плотской брани, которую должен преодолеть монах, строго исполняющий долг свой. Не всякий, конечно, сможет успешно пройти по такой дороге, и большинство, услаждаясь сладострастными виденьями, по слабости натуры, впадает в грех блудный… Духовники вооружаются против таких слабостей сильными и грозными наставлениями и изнуряют падших епитимиями, но эти епитимии тоже не всегда действуют. Некоторые, особенно молодые монахи, истощив все силы в борьбе с плотью, наконец, впадают в полное отчаянье: терпение пропадает советы духовников теряют свою силу, на братию смотреть становится тяжело, и тут-то конечно во всей своей силе является страшное на Афоне искушение бегства. Тут уже вопрос жизни и смерти: быть или не быть в раю?… Кто насквозь пропитан воздухом Афонским, тот спохватится, и с ужасом отгоняя мысль о бегстве, просит запереть себя куда-нибудь, и принимается с большим рвением изнурять себя; но другой, более слабый, не выдержит соблазна – и махнет рукой на все подвиги. Грешный, но милый сердцу мир, представится ему во всей заманчивой прелести, жажда жизни пробьется наружу и, после долгого колебания, он объявляет старцам, что желает покинуть пустыни афонские. Старцы не сразу выпустят его, и несчастный должен ещё выслушать длинный ряд проповедей и угроз, имеющих притязание затронуть его совесть; старцы пугают его проклятием неба и страхом суда Божия, предсказывают вечные болезни и несчастия, делают заклинание над нечистым духом, засевшим в душу монашескую, но видя, что ничто не действует, выдают монаху паспорт и тот бежит, напутствуемый всеобщими сожалениями и проклятиями. Такой беглец, особенно если он схимник, считается на Афоне добычею дьявола, – за него и молиться не всякий решится. Замечательно, что эти беглецы лишь только вырвутся из-под устава афонского, сейчас же бросаются во вся тяжкая, точно стараясь вознаградить себя за долгий пост; иной до того раскутится, что и рясу по боку махнет, – а демон, конечно, торжествует. При мне бежали три монаха. Один из них, как слышно, совсем спился и угодил даже в острог, другой женился, а третий вернулся было на Афон, думая примириться с пустыней, но, пожив немного здесь, убежал снова и уже не возвращался.
***
Искушение афонские, по части женского пола, особенно усилились с тех пор, как к берегам св. горы стали приставать пароходы [20]. Ещё в то время, когда впервые пронесся слух, что на Афон будут ездить пароходы, монахи пришли в ужас и стали не на шутку опасаться за нарушение девственности горы. Опасение их сбылись. Дело в том, что на пароходах вместе с поклонниками подъезжают к Афону женщины, и хотя их не выпускают на берег, но все-таки они слишком близки к этому берегу и из монастыря можно их видеть. Толпы наших хожалок, отправляющихся в Иерусалим солунским путём, никак не могут взять в толк, что их боятся монахи и всячески выражают желание поклониться местной святыне. «Батюшки! голубчики! – кричат они во всю мочь, столпившись на пароходной палубе, – дайте хоть землицы-то афонской на память! Пришлите чёточек, родные!…» и т. п. Монахи прислушиваются к этим крикам и не знают куда деваться от искушений… Иной раз бабы долго стоят в виду монастыря, молятся, приходят в умиление и наконец затягивают визгливыми голосами: «под твою милость,» или: «о! всепетая мати!» – И зазвучит визг бабий над пустынными холмами Афона, самый воздух отравляется искушением и в страхе молятся отшельники, убегая в глубь своих келий…
Кроме этих случаев, нарушающих тишину пустынного Афона, бывают ещё другие, исключительные случаи, которые не легко обходятся местной братии. Мне особенно памятен один такой случай, да и на Афоне, я думаю, ещё многие помнят его. С парохода, вместе с прочими поклонниками, сошла на берег Руссика и жена капитана пароходного, женщина молодая и красивая. Одетая очень эффектно и окруженная толпою офицеров, она весело подошла к монастырским воротам. Ужаснулись монахи, увидев эту гостью; столпившись у ворот и пропустив несколько поклонников, они с угрозами захлопнули эти ворота перед самым носом красавицы. Муж её, конечно, рассердился, обещал жаловаться, но ему сказали, что устав афонский известен всему свету, что даже турки подчиняются ему, и капитан должен был притихнуть. Дама тоже обиделась таким невежливым приёмом и, назло монахам, решилась прогуляться по берегам Руссика. Под руку с каким-то франтом, она обошла кругом всего монастыря, освежилась афонскою водою, нарвала цветов и потом села отдыхать против ворот монастырских, лорнируя встречных монахов.
«Искушение! искушение!…» пронеслось из конца в конец по монастырю; отшельники взволновались; волнение и ожесточение было так велико, что многие взялись за камни и начальству стоило не мало труда успокоить и разогнать братию. Дама, вероятно, слышала весь этот шум, но не сошла с места, и, дождавшись своей компании, так же спокойно удалилась на пароход. Пароход уехал, но тем дело не кончилось. Демон соблазна совершенно овладел отшельниками, между ними появились раздоры, и некоторые после этого совсем не могли ужиться на Руссике и удалились в пустыню. Оставшиеся долго испытывали все муки плотской брани, которой не могли побороть ни крестом, ни молитвой…
