Отрицаясь от мира и от брака, как главной связи с миром и его попечениями, и давая клятву хранить своё целомудрие до гробовой доски, монах устремляет все свои силы на то, чтобы задавить в себе естественные побуждение и уничтожить в голове своей самую мысль о женщине, как о чем-то страшном, демонском. Эта брань едва ли не самая трудная на Афоне и ею-то по преимуществу старается искуситель сбить монаха с пути истинного, потому, вероятно, что такой метод легче остальных и чаще всего удается. Но зато если кто из монахов сможет побороть и эти искушения, тот считается совершенным монахом, идеалом подвижничества, для которого уже не страшны никакие искушения.
«В мирских монастырях спастись труднее, чем здесь, – говорят афонские старцы; – потому что там монахи имеют постоянное сношение с мирянами, все мирские соблазны у них на виду, женщины ходят к ним молиться, и монах легко может впасть в искушение, зато у нас на Афоне нет ничего, что бы могло соблазнить монаха: у нас нет женщин.» Действительно с Афона удалены все предметы плотского соблазна; монахи искренно верят в целомудрие своей земли и это наружное целомудрие привлекает сюда из мирских монастырей многих отшельников.
На Афоне нет женщин. Ни одна из них не имеет права вступить на девственные берега монашеского царства, а если и осмелится, то её без милосердие выгонят монахи обратно. По вере монашеской, женщине, нарушившей святость этого закона, немедленно отмстит за это сила Божия. Она или умрет на месте преступления, или потонет на обратном пути с Афона
Закон о нетерпимости женщины простирается на всю гору афонскую, так что даже сам Ага турецкий и его прислуга, живущие постоянно в Карее [15], не смеют жить с жёнами и свои гаремы держат в городе Ериссо, близ Афона. Этот закон простирается даже на животных, принужденных жить с монахами: они тоже разлучены со своими самками, тоже соблюдают строгое целомудрие. Вы не встретите здесь ни овцы, ни ослицы, ни кошки, ни курицы, чтобы и эти представительницы прекрасного пола не могли напоминать монаху о женщине. Святогорец написал даже, что «по поверью простого народа, самые пташки не вьют здесь гнезд и не выводят птенцов, но одиноко, как и монахи, растосковывают жизнь свою, временно только оставляя Афон и улетая в далёкие заморские гнездышки [16].» Это, конечно, хвачено чересчур широко, и на Афоне множество птичьих гнезд, но в народе действительно есть старинное поверье, что ни одна самка не может жить здесь, и даже сам пресловутый пешеходец наш, Барский, обошедший в 1745 году все святыни афонские, описывает, как он, встретив здесь неожиданно диких коз, принял их за духов нечистых, веря, что коза, даже дикая, не может существовать на Афоне. Мне самому приходилось слышать, как досадовали некоторые монахи, что на неприступных твердынях горы всё ещё водятся дикие козы и кабаны с самками, и попадаясь иногда на встречу отшельникам, тем вредят их спасению… Только крысы одни, да насекомые могут беспрепятственно плодиться на Афоне: им никто не мешает.
Мальчиков запрещено приводить на св. гору. В некоторых штатных монастырях опытные старцы берут к себе мальчиков-сирот для воспитания, но это допускается в виде исключения, как дело, имеющее благотворительную цель. Спросят, может быть, к чему такая строгость? А потому, что мальчики по миловидности и свежести лица напоминают монаху о женщине, и таким образом ведут его к искушению. Впрочем, это правило преимущественно касается только общежительных монастырей и некоторых высоконравственных затворников.
Юноша, принявший пострижение в общежительном монастыре, по уставу не может оставаться с братиею, если не имеет бороды и усов. Его обыкновенно посылают куда-нибудь в отдельную келью, и там он остается до тех пор, пока не обрастет бородою.
Но это ещё не все. Чтобы удалить всякую возможность греховных помыслов и устранить все, что может соблазнить зрение, – монаху строго воспрещено видеть своё собственное обнаженное тело. Поэтому-то на Афоне нет ни одной бани, монах не имеет права даже купаться в море и никогда не переменяет белья своего, а если и переменяет, то ночью, впотьмах и как можно реже, чтобы и тут грехом не увидеть наготы своей. Этот закон обязателен для всего Афона и даже для приходящих поклонников. Поклонникам в кельях позволено раздеваться как им угодно, но перед монахами нельзя, и потому, если им придет охота купаться, то они для этого выбирают самое безлюдное прибрежье моря, подальше от монастырей и больших дорог, боясь, чтобы их не заметил ни один монашеский глаз. При мне приехал на Афон один сиятельный поклонник, уже старик, который имел обыкновение каждое утро обливаться холодною водою. Ему сказали, что этого обливанья здесь делать нельзя; старик, конечно, заупрямился, и монахи должны были разрешить ему исполнение этого обряда в комнате. И каждое утро комната заливалась водою, хлопоты чрез это увеличились втрое, но зато никто из монахов не видал сиятельной наготы, кроме прислужника, вполне застрахованного от искушений.
Иконы мучениц и преподобных матерей пишутся на Афоне в строгом иконописном стиле, так что глаз не может остановиться на такой иконе и отыскать в ней что-нибудь мирское, житейское. Но случается, что наши благочестивые жертвователи присылают из России на Афон иконы современного, художественного стиля, такие иконы, на которые слишком можно залюбоваться. Монахи, получив эти жертвы, не знают, что делать с ними, и большею частью кончают тем, что просят доморощенных иконописцев переправить их на афонский манер – «что бы глазам было не зазорно». Такая икона, по афонскому опыту, очень развлекает молящегося, услаждает его чувства и даже может навести на грешные мысли. При мне прислали в один из русских скитов на Афоне несколько икон академической работы, где между прочим, была изображена Богоматерь красоты необыкновенной, в роскошной одежде и с полуобнаженною грудью. Собрались старцы скитские к этим иконам. Некоторые из них только взглянули да сейчас и поспешили уйти, осеняясь крестным знамением; остальные долго толковали, чтобы сделать с таким соблазном, и решили оставить пока иконы в церкви, только лицом не к народу, а к стене. Год спустя я видел их всё в том же положении, в углу. Вероятно, они и теперь ещё стоят так, к горю и посрамлению наших жертвователей, а может быть их давно уже стащили в библиотеку скитскую, под вечные затворы, чтобы и духу-то их не было…
Некоторые келиоты [17], вероятно знатоки искусства, скупают подобные иконы и часто по долгу заглядываются на них. Но и там эти иконы постоянно завешаны разным тряпьем, или рясами монашескими, чтобы их не могли видеть посторонние иноки.
Вот какая строгая обстановка окружает монаха афонского, какими крепкими стенами ограждена его целомудренная нравственность от соблазна! Казалось бы, что при таких условиях спастись легко; чем же ещё искушаться? Всякая возможность греха плотского устранена, и монаху открыта широкая дорога прямо в царство небесное… Так кажется с первого взгляда, но не то выходит на самом деле. Здесь устранены все видимые предметы соблазна, но в полной зависимости от воли монашеской осталась его мысль и воображение, и этих соблазнов не в силах заковать и уничтожить никакой устав.
Самая строгость устава афонского по этому предмету показывает, до какой степени может быть щекотливо воображение, которому не дают простора и свободы. Ведь не сразу же сложился такой устав: вероятно постепенно приходилось вырывать из обстановки окружающей монаха то одни, то другие предметы, напоминающие ему о жизни природы; пришлось и зверей лишить их самок, и всё таки тысячи искушений остались вне силы устава, и от них может спастись монах только силою собственной воли. Некоторые отшельники уже сами сознаются, что чем строже устав, тем больше греха; и чем старательнее устраняет видимые поводы к соблазну, тем сильнее возникает он уже из глубины натуры человеческой, – тем более, что в пустыне фантазия слишком чутка, и довольно малейшего ослабление воли, чтобы привести ее в движение.
Отсутствие женщин тяжелым гнетом ложится на весь быт афонских отшельников, отражается на всей их деятельности, томит их совесть, ожесточает на самих себя и на весь мир. Женщина для монаха – самое неотступное и навязчивое виденье. Мысль о женщине носится, кажется, в самом воздухе, окружающем отшельника, о ней напоминает самая природа, каждый луч весеннего солнца, каждый свист перелетной пташки… Мечется и молится монах, читает разные заклинанья, но нет ему облегченья, и вот он силится притупить свою фантазию, изнуряет себя постами и работами, спит на битых камнях или колючих растениях, чтобы этими болями отучить свою плоть от запрещенных потребностей, но непокорная плоть не унимается. Измученный, изнуренный, он старается очернить образ женщины в своем воображении, воспоминает её непривлекательные стороны, бранит и проклинает её страшными проклятьями. В своих видениях женщины монах видит факт неестественный; он верит, что эту брань воздвигает на него сила демонская, чтобы лишить его загробного счастья, – и вот в понятиях его женщина является орудием дьявола, источником зла на земле… Словом, нигде не приходилось мне слышать столько проклятий женщинам как на Афоне, среди тамошних отшельников.
