Он перелистывал дальше: "Приставить нового чиновника для того, чтобы ограничить прежнего в его воровстве, значит сделать двух воров вместо одного. Система ограничения - самая мелочная система. Человека нельзя ограничить человеком. На следующий год окажется надобность ограничить и того, который приставлен для ограничений, и тогда ограниченьям не будет конца".
Гоголь писал эти горькие слова, когда ему было столько лет, сколько ныне Твердохлебу. Только Гоголь был гений, а он - лишь человек для тех самых "ограничений". Какая тщетность!
Страшная ночь, в которой все валилось, крушилось, погибало, ночь, напоминавшая ему самое ужасное весеннее утро на Куреневке. (Не хотел вспоминать - само вспоминалось.) Эта ночь не принесла Твердохлебу ничего, кроме открытия полного отчаяния: его послушность использована коварно и недостойно, Кострица - жертва клеветы, а сам он - жертва глупой шутки, коварства Нечиталюка или еще чего-то неразгаданного.
Пожалуй, недаром в их отделе, где все имели прозвища, его называли Глевтячок[3]. Невыпеченный, сырой продукт таинственного происхождения. Чувство достоинства демонстрировал редко, чувство юмора было спрятано так далеко, что и сам его не замечал. Можно ли все на свете заменить трудолюбием и старательностью? По крайней мере, в такую несчастную бессонную ночь охотно веришь в подобную возможность. К тому же в этой квартире от бессонницы и отчаяния могли спасти книжки. Книгами были набиты все комнаты, передняя, коридоры, даже кухня, где собиралось все о пище, доме, саде, одежде, моде, прихотях, чудачествах. Вообще говоря, людям оставалось тут мало места для нормальной жизни, книги вели хотя и молчаливое, но упорное наступление на них, захватывая все новые и новые участки огромной квартиры, жадно пожирая кислород, угнетая их своей тяжелой мудростью, многоязычностью, просто неисчислимостью. Но в минуты душевного разлада книги приходили на помощь, словно добросердечные люди. Даже не обязательно нужно было читать ту или иную книгу, достаточно было подержать в руке, переставить на другое место и вроде становилось как-то легче на душе, ты отгонял от себя надоевшую мысль, вокруг которой упрямо перед тем кружил, как пьяный корабль или однокрылая муха.
Где-то перед рассветом дверь неслышно отворилась, и в комнату вошел Тещин Брат. Высокий старый человек, с пожелтевшими тусклыми волосами и сухой, бугристой кожей, как у рептилий. Он здесь жил давно. По ночам не спал. Слонялся из угла в угол. Если находил собеседника, мучил его бесконечными воспоминаниями своего прошлого. "Это было со мною и со страной". Его студенческие годы прошли еще до нашей эры. Гонял яхты по Матвеевскому заливу. Влюблялся. Потрясал. Воевал. Довольно доблестно. Занимал должности, порой значительные. Теперь - ничего. Одна жена умерла. Вторая выгнала из квартиры. Перпенс - то есть персональный пенсионер. А Ольжич-Предславский, его ровесник, до сих пор развивает международное право и не устает. Ольжичи-Предславские. Ха!
- Что, Твердохлеб, - хрипловатым, как у старого пирата, голосом сочувственно спросил Тещин Брат, - попал в дьявольскую орбиту? Выходи из нее по спирали. Вывинчивайся. Как говорит Ольжич-Предславский: "Эмоциональные стрессы в семье значимы постольку, поскольку они гонят человека из дому и толкают его на контакты с правонарушителями". Так что берегись, чтобы не оказаться в объятьях у делинквентов[4].
- Делинквентов я не боюсь, - пытаясь подхватить шутливый тон Тещиного Брата, сказал Твердохлеб. - Делинквенты - это моя профессия. А сегодня я, пожалуй, просто утомлен и раздражен.
- Сегодня или вчера?
Твердохлеб не понял. Но и переспрашивать не было сил. Только взглянул вопросительно на Тещиного Брата.
- Раздражен вчера или сегодня? - переиначил тот свои слова.
- Разве это имеет значение?
- Я говорю: уже сегодня. Нужно спать, а не спать еще труднее. Спираль и орбита.
- А-а. Ну да.
- Ты близко к сердцу не принимай. Женщин много, а сердце одно. Женщины, может, и замуж выходят, чтобы ссориться на законных основаниях. Женщины испытывают мужское терпение так же, как войны. Следовательно, как говорит мой высокоученый свояк, нужно иметь сильное эго и хорошо развитое суперэго. Не будешь уже ложиться?
- Когда? Пойду на работу.
- Досрочно? Хочешь дослужиться до генерального прокурора?
- Может, и хочу.
- Правильно. Как говорит Ольжич-Предславский: "Главное, чтобы муж не стал овощем, то есть огородным растением". Ты только не подумай, будто я завидую твоему тестю.
- Я не думаю, - успокоил его Твердохлеб.
- Каждый счастлив по-своему и несчастлив тоже по-своему. Но только не нужно суетиться. Вот ты не суетишься - и я тебя хвалю. Тянешь лямку - и тяни.
- Я и тяну. А что?
- Да ничего. А Ольжич-Предславский снова за океаном. Все летает. Ну, я поплетусь. Извини за вторжение. Племяннице хвост прикручу. Хвост у нее только бы вертеть!
- Не нужно. Виноват я.
- Все равно прикручу! - уже выходя, пообещал Тещин Брат.
Твердохлеб облегченно вздохнул. Прятал от старого насмешника книгу, с которой тот застал его. Не Гоголя - за Гоголя не страшно. У Твердохлеба в руках, когда вошел Тещин Брат, была книжка стихотворений. Сунул ее под себя, сидел как на угольях, страшно дрожал. В том суровом мире, в котором он жил, было не до поэзии. А Твердохлебу иногда хотелось почитать стихи. Читал и смущался. Кому об этом расскажешь? А впрочем, разве он не заслуживал оправдания? Уставал от слов, которые слышал на допросах, слов неискренних, путаных, беспорядочных. Уставал, раздражался и все больше убеждался, что все зависит вовсе не от самих слов, даже не от их значения, а прежде всего - от их расстановки, от их комбинаций и соединений. Сами по себе слова обыкновенные знаки памяти. Но соответственно составленные, выстроенные в каких-то констелляциях, они могут стать точными и беспощадными, как в законах, грандиозными и вдохновенными, как у поэтов. У Бодлера: "И всюду тайною раздавлен человек".
А какая тайна у него, какая тайна? Нелепое дело, в которое втянул его хитрый Нечиталюк.
Только что зашумел на улице троллейбус, Твердохлеб тихонько выбрался в ванную, побрился (делал это бесшумно, потому что не пользовался электробритвой, отдавая предпочтение нержавеющим лезвиям), медленно оделся (все стандартное, магазинное, хоть и не всегда, к сожалению, отечественное), хотел незаметно выскользнуть из квартиры, но в передней натолкнулся на тещу. Мальвина Витольдовна вроде бы и не спала. По ней никогда ничего не заметишь. Стройная фигура в длинном узком халате, свежее прекрасное лицо, доброта, ум и вечная озабоченность о ком-то. Продолговатая сигарета дымила в тонких пальцах. Изящные руки и покалеченные, как у всех старых балерин, пальцы.
- Теодор, вы же не завтракали!
- Благодарю. Перехвачу что-нибудь на работе.
- Вы не принимайте близко к сердцу. Хотя это трудно. Я вам сочувствую.
Твердохлеб наклонился, поцеловал ей руку.
- Я поеду.
- Езжайте, езжайте.
Лифтом он не пользовался, даже поднимаясь наверх, а уж вниз - и подавно. Третий этаж, хотя и высокий, - не беда. Сошел медленно, спокойно дождался троллейбуса, но пропустил машину: слишком полная. Сел в следующий троллейбус, смотрел, как за окном пролетают деревья, дома, тротуары, пролетает Киев, утреннее небо над ним, пролетает, наверное, и то, чего мы никогда не видим и не осознаем и что называем коротким таинственным словом: время. Когда ездишь по Киеву, вырабатывается соответствующий автоматизм перемещения в пространстве. Привыкаешь к номеру троллейбуса или трамвая, прыгаешь на подножку почти вслепую, остановок не считаешь, потому что работает внутри тебя своеобразный счетчик, выталкивающий тебя именно тогда и там, когда и где нужно. Мальвина никогда не думала, где выходить, - если бы не Твердохлеб, ехала бы хоть на край света. "Что, уже?" - удивлялась, когда он деликатно дотронулся до ее руки, показывая на выход. Поразительное равнодушие к внешнему миру. Выборочность информации - так можно было бы назвать это по-модному. Воспринимала только крайне необходимое или интересное по причинам, не поддающимся, как это водится у большинства женщин, никаким объяснениям и часто довольно далеким от здравого смысла.
Мальвина вспоминалась помимо воли, хоть сегодня и не следовало бы. Снова станешь жалеть себя, а этого Твердохлеб не любил. К тому же необходимо было настроиться на твердость и непоколебимость. Сказать Нечиталюку все, что он о нем думает. Если придется, то сказать даже самому Савочке. Потому что главное - это истина и справедливость, справедливость и истина.
Нечиталюк в отдел не явился. Умел исчезать, когда нужно. Не было и Савочки. Твердохлеб поскрипел дверью и к тому, и к другому, но спрашивать никого не хотел. Смешно жаловаться на Нечиталюка, еще смешнее расспрашивать, куда он завеялся. Нечиталюк мог бросить все на свете и помчаться куда-нибудь на обед, на именины, на рюмку, на хвост селедки, сидеть там и разглагольствовать. Отказаться от хорошего обеда и славной компании ради ненаписанного протокола или еще одной "бомаги"? Что более важно для человека - закон или хлеб? Я реалист, а посему утверждаю: хлеб всему голова!
