Итальянские социалисты той эпохи приняли марксистское учение, но приняли его неглубоко, поверхностно. Они, если так можно выразиться, не выстрадали его. Конечно, марксизм противопоставил себя предшествующим идеологическим течениям. Но марксизм никогда не отрекался от Гегеля, марксизм впитал метод Гегеля, сделал его своим. Однако в Италии гегельянство не имело особенного успеха и в конце концов было окончательно забыто и возродилось благодаря деятельности Бенедетто Кроче.
Поэтому туринские студенты в канун первой мировой войны вновь обратились к Гегелю, стали, как скромно признался Тольятти, «заигрывать с этой великой философией».
О Лабриоле здесь уже было говорено. Он, надо сказать, проделал путь от гегельянства к марксизму задолго до туринских любомудров. Но у него недоставало сил для непосредственной общественной и политической борьбы, да это было и не в его характере. Кабинетный теоретик, он был в какой-то мере предтечей, человеком, не проложившим, а только наметившим путь, но ведь и это уже немало. Пройти этот путь и создать эту школу мысли и действия должны были другие, юные, младое и незнакомое племя. К этому племени принадлежали Антонио Грамши и его друзья, но их главные деяния и свершения были еще впереди.
Так или иначе, но свято место пусто не бывает, и место марксизма в философии итальянских социалистов той эпохи занял уже упомянутый выше позитивизм, учение, имевшее в Италии немало приверженцев и интерпретаторов, некоторые из них (например, Ардиго) оставили известный след в истории философии и прочно вошли в университетские программы. Позитивизм отмежевывался от диалектического метода. Марксистская диалектика в тесных колодках позитивизма никак не умещалась, хотя тогдашние итальянские социалисты и предпринимали, попытки каким-то образом сочетать марксизм с позитивизмом. И вот шло в дело все, что попадалось под руку: экспериментальная психология, сочинения претендующих на научность криминалистов типа Ломброзо. Все это привлекалось для истолкования явлений политических и социальных.
Вот в этот период в кругах итальянской интеллигенции принято было считать, что марксизм и социализм в Италии кончились, свершили свой путь. Естественно, это было далеко не так. Ибо организации трудящихся по-прежнему шли вперед. Но что правда, то правда: организации эти были лишены твердого идеологического руководства.
Это была пора воскрешения идеологической гегелевской диалектики.
Единства среди сторонников возврата к идеализму не было, да и не могло быть. Они яростно полемизировали друг с другом, и подробности этой полемики сейчас малоинтересны. Но и помимо гегельянства в интеллектуальных течениях, притом самого запутанного и порой откровенно-снобистского толка, в ту пору решительно не ощущалось недостатка. Одним словом, это был спектр, целая радуга несомненно и недвусмысленно идеалистических течений, давших внезапно изобильный и пышный рост.
Пошли в ход эстетствующий индивидуализм, обожествление личности как таковой в пику общественному и социальному бытию, восхваление волевого начала, культ насилия ради насилия. Это был разрыв между интеллектуальными течениями и реальной жизнью народа. Именно этот разрыв Антонио Грамши считал характерным для итальянской истории, именно этот разрыв, по его мнению, следовало преодолеть.
Энрико Ферри, Филиппо Турати, Антонио Лабриола
В книжке одного старого русского автора, вышедшей в свет в Москве более полувека назад, запечатлен следующий любопытный разговор.
Дома товарищ Ферри? — спрашивает оборванный пролетарий, позвонив у двери социалистического депутата.
Достопочтенный Энрико Ферри дома, — отвечает вымуштрованная горничная.
Автор книги называет эту сценку «последним моментальным снимком, который успевает сделать мой аппарат с этого безмерно быстро эволюционизирующего человека».
Достопочтенный Энрико Ферри продолжал эволюционизировать, доэволюционизировал до фашизма (через ярый национализм), но, впрочем, он был фигурой хотя и чрезвычайно заметной (он даже долгое время руководил партией!), но все же, по сути, второстепенной.
Но ведь и люди куда более серьезные, люди неподкупной честности и покоряющей личной искренности — такие, как Филиппо Турати, — едва ли были настоящими социалистами.
И для этого были свои причины.
Так сложились условия в воссоединенной Италии, что лагерь социалистов сделался, пожалуй, единственным прибежищем людей, недовольных существующим порядком.
Люди выступали против эксплуатации, против ограничения гражданских прав, против всяческих утеснений и притеснений. Иногда бывало так, что человек, бурно протестующий, сам по себе никаким особым притеснениям и угнетениям не подвергается, что, напротив, он ведет вполне благополучное обывательское существование (это зачастую относилось к выходцам из рядов мелкобуржуазной интеллигенции).
Люди такого типа буквально наводняли итальянское социалистическое движение. Ими двигало чувство — эмоция, порыв, — вот их и называли «социалистами чувства».
Едва ли можно было назвать итальянский социализм, особенно на первых этапах его развития, течением пролетарским. И еще проблематичнее — идеологическая незамутненность этого течения.
Конечно же, итальянские социалисты той поры охотно именовали себя марксистами, даже клялись именем «Карло Маркса», но сами подходили к марксизму с некоторой опаской.
По их мнению (в частности, по мнению уже упомянутого Энрико Ферри), марксизм был не более чем дополнением к теориям Дарвина и Спенсера!
Итак, марксистская философия у итальянских социалистов на заре их развития была явно не в чести, хотя в Италии в те годы жил и творил такой замечательный и оригинально мыслящий истолкователь марксизма, как Антонио Лабриола. Он делал все, что мог, но аудитория его была в достаточной мере узка, и вскоре после его смерти его основательно забыли, забыли на добрый десяток лет. Только уже во время войны второе поколение итальянских социалистов заново «открыло» Лабриолу и начало пропагандировать его труды.
И все-таки, несмотря на свою идейную и теоретическую слабость, социалистическое движение на практике достигло немалых успехов.
Народ воссоединенной Италии мечтал о новом обществе, новом справедливом строе, руководить которым будут сами труженики, а не кучка алчных политиканов; он мечтал о свободе, о справедливости. Ему были ненавистны землевладельцы, ненавистна власть денег.
Фактов, изобличающих преступления буржуазного строя, было более чем достаточно, и проповедь социалистов (а среди них были очень талантливые и чрезвычайно самоотверженные проповедники) пала на необыкновенно восприимчивую почву и обрела живейший отклик в сердцах тех многотысячных масс тружеников, у которых едва успело пробудиться политическое самосознание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
