– Я подумала, что подчерк какой-то странный.
– Как это – странный? – Мэй задрожала от волнения.
Если кто и разбирался в подчерках, так это мисс Гудфеллоу, проводившая кучу времени над гроссбухами и счётными книгами.
– Он выглядел неестественным.
– Неестественным? Как? Каким образом?
– Видите ли, мисс Плам, мне, как бухгалтеру, платят за расшифровку подчерков. На добыче сардин стоят двадцать капитанов. Каждый раз, придя из моря, они записывают вес своего улова. Я легко отличаю руку капитана Итона от руки капитана Банкера и так далее, и так далее. Ещё есть надсмотрщики. Они следят за цехом, под ними ходят десять бригад резчиков и упаковщиков. Каждый надсмотрщик и начальник резчиков и упаковщиков заполняют графики. И, как вы можете видеть, – она подняла руку, – много лет тому назад я сама была резчицей и, как и многие другие, понесла некоторые потери. – Она коротко и напряжённо поморщилась, словно снова испытала боль. – Здесь это обычное дело. Если они теряют слишком много пальцев, их переводят на работу, где нож не требуется. Я решила, что не желаю потерять все свои пальцы, дожидаясь перехода на другую работу.
– И что же вы сделали?
– Прошла заочный курс ведения бухгалтерских книг и учёта. Овладела не только цифрами, но и научилась как свои пять пальцев, простите за каламбур, распознавать, кто что пишет. Я могу отличить почерк человека, лишившегося большого пальца, от почерка того, кто потерял лишь кончик любого другого пальца. Всего по паре слов: главным образом, цифрам и именам. Всему можно научиться, подмечая маленькие странности.
– Что было странного в записке, которую вы нашли?
– Две вещи, на самом деле. Во-первых, писавший старался изменить свой естественный почерк. Для этого было затрачено много физических усилий.
– Как вы это определили?
– Когда здесь кто-то теряет пальцы, они думают, что могут продолжать заполнять графики, как обычно. Не могут. Им приходится прикладывать дополнительные усилия, пока они не привыкнут обходиться без утерянных пальцев. Это заметно. На бумаге остаются следы. Постепенно, по мере привыкания к увечью, они ослабевают – усилия, я имею в виду. И на бумаге больше не остаётся следов. – мисс Гудфеллоу остановилась. – Кроме того, это была хорошая бумага. Дорогая тряпичная бумага, а не обычная, которой мы здесь пользуемся. Не из конторы, а из бювара значительного лица. Кого-то из «летних».
– А вторая вещь?
– Запах. Приятный, немного древесный аромат с ноткой трубочного табака и, возможно, капелькой одеколона.
Озадаченная Мэй уставилась на собеседницу:
– Как вы определили?
Мисс Гудфеллоу широко улыбнулась:
– Опыт, моя дорогая, опыт. Когда работаешь весь день в месте вроде этого, со всей его вонью, то хоть чёрта лысого унюхаешь. – Глаза Мэй широко распахнулись. Она бы никогда не подумала, что эта женщина-мышка умеет ругаться. – Так что я взяла за правило тренировать нос. Особенно летом – хожу в лес, нахожу каждый дикий цветок, что распускается в своё время. И веду дневник ароматов. Никто этого не понимают, но сладкий аромат источают не только розы. Мхи тоже пахнут по-разному. Есть так называемый дубовый мох. Я могу описать его запах как резкий, древесно-зелёный, с ноткой корицы. Вот какой запах исходил от записки, которой вы заинтересовались.
– Хотите сказать, автор записки посыпал её мхом?
– Не намеренно. Возможно, он или она курил трубку, пока писал. Но записка была написана там, где сплелись все эти ароматы. Где-то в лесу.
– А вы рассказали об этом полиции.
– Нет.
– Почему?
– Никто меня не спросил. Все хотели знать, где я её нашла. Я и сказала: под дверью на коврике. Они бы тоже могли почувствовать запах.
– Но не кажется ли вам, что всё-таки надо было что-нибудь сказать?
– Нет, – она сжимала рот, пока её губы не стали просто тонкой бледной линией.
– Но почему нет?
Мисс Гудфеллоу одарила Мэй испепеляющим взглядом.
– Когда мужчины слушали женщин? Особенно таких, как я: старых дев. После определённого возраста мы делаемся для них просто прозрачными.
Мэй уставилась на неё. Она была права. Мужчины редко слушали женщин – за исключением Хью, – а мисс Гудфеллоу и так была самым прозрачным человеком, которого она когда-либо встречала.
Когда Мэй возвращалась на Эгг-Рок, уже взошла луна. Ночь была приятная – как раз для плавания. Едва взглянув на звёзды, девушка подумала о Хью. А как же иначе? Для неё он был звёздами. Но он ускользнул от неё, прямо как звёзды, скатывающиеся под утро в западную часть неба, чтобы раствориться в новом дне. Как долго ей придётся ждать письма? Если бы Хью был сыном моря, чувствовала бы она подобную разобщённость во время его отъездов? Или соль, струящаяся по венам, объединяла бы их, как бы далеко друг от друга они ни находились? Когда Мэй с сёстрами разделялись и плавали в море далеко друг от друга, они всё равно чувствовали глубокую внутреннюю связь. Конечно, пока они не воссоединились, Мэй, проявившаяся первой, плавая, чувствовала пустоту по обе стороны от себя. Она не знала о существовании двух сестёр, но в воде как будто образовывались карманы воздуха, жаждущие быть заполненными. Она повернула голову в сторону созвездия Охотника, сияющего на востоке, и через пелену застилающих глаза слёз разглядела пояс Ориона. На тёмном пурпуре вечернего неба неимоверно ярко разгорались звёзды Большой Медведицы, напоминавшие искры, разлетающиеся от наковальни кузнеца. Там была Дубхе – по-арабски «медведь» – одна из двух самых ярких звёзд Большой Медведицы. Почти что золотого цвета и, по словам Хью, удалённая на сто двадцать световых лет. За сто двадцать лет её свет – далёкая вспышка во вселенской ночи – достигал Земли. Хью бросил всё это к её ногам, словно богатства из чуждого королевства. Тёмная чаша ночи пролилась драгоценными камнями, которые она всегда видела, но никогда по-настоящему не знала. Во всяком случае, не так, как знала сейчас.
Она задумалась – довелось ли мисс Гудфеллоу побывать в объятиях любящего мужчины. Целовали ли мужские губы её маленькое лицо, сжимала ли мужская рука её маленькие руки с отрезанным пальцем? Вдыхал ли кто-нибудь её слегка отдающий маслянистыми сардинами запах, должно быть, въевшийся ей в одежду и кожу? Заваривала ли она полевые цветы, что находила, – древесные мхи, лепестки роз, – и купалась в них каждый вечер, смывая усталость дня? Пока девушка размышляла об этих ароматах, ветер переменился и донёс до неё запах дубового мха. Он манил и, как железные опилки притягиваются к магниту, ялик, казалось, сам потянулся к берегу. Мэй едва ли осознавала, что поворачивает румпель. Но она повернула, установила паруса к ветру, и ялик, слегка накренившись, заскользил по направлению к бухте Выдриного ручья и пещере, где она и её сёстры часто встречались, пряча секретные сокровища, найденные на морском дне. Запах дубового мха был силён и, казалось, исходил от потолка пещеры. Прилив сходил на убыль. Мэй бросила якорь. Девушка могла бы и подождать немного, но ей хотелось плавать. Она сбросила одежду и скользнула в воду, но вместо того, чтобы заплыть в пещеру, направилась к берегу.
Коттедж семьи Сноу – дом приезжающего на лето приходского священника маленькой Часовни у моря – стоял на крутом утёсе, возвышающимся над берегом. Мэй уже почти достигла берега, когда решила вернуться и поплыла обратно. Ей захотелось узнать, могла ли она действительно увидеть коттедж за ширмой сосен и елей. С трудом. Она поплыла обратно к берегу и села на песок, ожидая, когда хвост исчезнет, и на его месте снова появятся ноги. Как только это произошло, девушка поспешила на вершину скалы. Луна проложила по воде серебристую дорожку прямо к берегу.
Мэй никогда не объяснила бы, как это произошло, но она вдруг почувствовала, что стоит там же, где однажды стояла мать Люси, наблюдая за дочерью, которую считала человеком, возвращающейся из моря. Девушка попыталась вообразить себя на месте Марджори Сноу, наблюдающей, как Люси приближается вплавь прямо к берегу. Её хвост переливался бы в лунном свете. Она бы выбралась на берег и сидела, наверное, с минуту или больше, ожидая, пока хвост начнёт обсыхать, и чешуя, потускнев, превратится в кожу. Возможно, Люси сняла сорочку и, нагая, отжала её, чтобы не накапать в коттедже. Похожие на веер лопасти хвостового плавника обернулись бы ногами, но, пока бы не начался прилив, на песке оставался бы след от хвоста. Яркой лунной ночью Марджори Сноу могла ясно увидеть этот чёткий отпечаток. Это было неопровержимой истиной: её дочь оказалась чудовищем, вышедшим из моря. И в ту же ночь, когда Марджори Сноу совершила убийство, защищая честь дочери, она решила убить и её саму – подбросила яд, которым отравила Перси Вилгрю, герцога Кромптона, в сумочку Люси. Миссис Сноу предпочла прослыть матерью убийцы, чем матерью подменыша. Чудовища.
