Из всего вышесказанного можно заключить, что у нашего героя длинные черные волосы, томные продолговатые глаза, бледный цвет лица, довольно большой лоб и усики, которые, безусловно, подрастут, — словом, внешность первого любовника в байроническом духе;
что он совершеннолетний, а это значит — имеет право выдавать векселя, попасть в тюрьму Сент-Пелажи и на гильотину, как великовозрастный, не говоря уж о блистательной привилегии стать национальным гвардейцем, героем, получающим пять су в день, если выпадет неудачный билет при жеребьевке;
что он поэт, поскольку около трех тысяч рифмованных строк вот-вот появятся в превосходном желтом переплете на атласистой бумаге с замысловатой виньеткой. Установив три эти факта, Родольф позвонил и велел принести завтрак: поел он плотно.
После завтрака он опустил штору, взял папироску, развалился на козетке, следя глазами за палевым дымком мэриленды. Он предавался размышлениям о том, что он хорош собою, совершеннолетен, что он поэт, и, сделав три эти умозаключения, пришел к главному, непреложному выводу — как бы итогу всех размышлений: ему необходимо пылко влюбиться, и страсть у него будет не меркантильная и буржуазная, а артистическая, вулканическая, бурная, и только она придаст завершенность всему его облику и позволит приобрести надлежащее положение в свете.
Воспылать страстью — это еще не все, важно, чтобы эта страсть была обоснованной. Родольф решил, что полюбит только испанку или итальянку; англичанки, француженки или немки чересчур уж холодны и не могут внушить поэтическое чувство. К тому же, памятуя, что Байрон неодобрительно говорил о бледности северных дев, он остерегался поклоняться тому, что мэтр непреклонно предавал анафеме.
Он решил, что цвет лица у его любовницы будет оливковый, брови круто изогнутые дугой, глаза восточные, нос еврейский, губы тонкие и горделивые, а волосы оттенят цвет ее кожи.
Итак, модель создана, оставалось только найти женщину — ее воплощение.
Родольф с полным основанием рассудил, что здесь, в спальне, ее не встретишь… Поэтому он выбрал самый экстравагантный жилет, самый щегольской и броский фрак и отлично сидевшие панталоны; он облачился в этот наряд, вооружился лорнетом, тросточкой и, спустившись на улицу, отправился в Тюильри, уповая на счастливую встречу со своей избранницей.
Стояла чудесная погода; только стайка пушистых облаков, подгоняемых теплым, душистым ветерком, тихо плыла в голубом небе; мостовая белела, река поблескивала на солнце, на главных и боковых аллеях было людно; разряженные дамы и денди с трудом пробирались между двумя рядами стульев, занятых зеваками. Родольф, подхваченный людским потоком, вмешался в толпу.
Он двигался, энергично работая локтями, заглядывал под шляпки дам и сквозь стекла лорнета во все глаза рассматривал их лица. Следом за ним неслись возмущенные выкрики: «Поосторожней!» — там и тут раздавались возгласы: «Ах, какая прелесть», — о его жилете или галстуке; но у Родольфа была одна цель, и он не обращал внимания ни на похвалы, ни на нарекания, а завидя розовое и свежее личико, обрамленное атласом и муаром, пятился, будто перед ним явился сам дьявол. Впрочем, попадались и лица бледные, без румянца, но то была восковая бледность, вызванная усталостью и излишествами, или перламутровая прозрачность, присущая коже блондинок и чахоточных, а не та матовость, не тот теплый смуглый тон, прелестный южный тон, который сейчас в такой моде. Пробежав безуспешно два-три раза по аллее, он собрался было уйти, как вдруг кто-то подхватил его под руку. Оказалось, это его приятель Альбер. Они вместе отправились обедать.
Пылкая страсть, бушевавшая в груди, обострила аппетит Родольфа, и он ел еще с большим удовольствием, чем за завтраком, и пил изрядно, не отставал и его достойный друг. Отобедав, повесы направили свои стопы в Оперу.
Хоть Родольф и был в подпитии, но о своем замысле помнил. Тайное предчувствие тихонько нашептывало ему, что здесь он найдет искомое. Когда он вошел в залу, играли увертюру. Поток созвучий, света и ароматов захлестнул его и чуть не сбил с ног. Зрительная зала два-три раза качнулась перед его глазами, берцовые кости у него непонятным образом дрогнули; от люстры струились длинные пучки переливчатых лучей, бивших в глаза, и он часто моргал; рампа огненной решеткой встала между ним и актерами, и ему мерещились какие-то странные образы; в голове стучало, будто незримый демон бил молотком внутри черепа, и он смутно воспринимал звуки в виде ярких, пестрых скарабеев, которые метались, летая по зале вдоль сводов и карнизов, а когда они ударялись надкрыльями о стену, раздавался гул, — так майские жуки, влетев в комнату, с громким гуденьем бьются крыльями об оконные стекла и потолок.
Родольф не раз выдерживал единоборство с опьянением, и такие пустяки его не смущали; он бодро покорился своей участи, застегнул фрак на все пуговицы, поправил галстук, стиснул набалдашник зубами, засунул руки в карманы, вытаращил глаза, чтобы не заснуть, проявив неслыханную силу воли.
Винные пары мало-помалу рассеялись, и, взяв лорнет из рук приятеля, который храпел, как семинарист, раскачивая головой, подобно маятнику, наш доблестный Родольф принялся осматривать зрительную залу сверху донизу и снизу доверху и искать в трех ярусах среди женщин всех возрастов и сословий будущую владычицу своего сердца.
Горели газовые рожки и свечи, в неисчислимых бликах света глянцем отливали обнаженные плечи женщин, таинственно мерцали синие и черные глаза; Родольф продолжал смотр, но, приметив лазурь в глазах у одной, сразу переходил к другой; полуобнаженные груди дерзко просвечивались сквозь блонды и бриллианты, ручки в белых лайковых перчатках вертели эмалевые флакончики с духами, кокетливо красовались на алом бархате лож. Атлас, шелк, серебристо-белая и белоснежная кожа обнаженных плеч и рук чудесно переливались; но все эти безмятежные или оживленные, красивые или хорошенькие лица, все эти неправильные или своеобразные черты не подходили к идеалу, о котором мечтал неудачливый и восторженный Родольф; то тут, то там у иных женщин он, правда, и находил отдельные штрихи — глаза у этой, у той — рот, там — волосы, тут — цвет лица, но целого не было, а ведь так ему пришлось бы влюбиться по частям в десяток женщин, чтобы получилась безупречно романтическая модель, которую он мысленно скроил. Да, в сущности, это ему и не претило, ибо в таких делах был он отчасти турок и сторонник полигамии. Уж, право, и не знаю отчего, но двоеженство он не считал столь ужасным преступлением, как считают это наши платонически настроенные француженки.
Эти дамы допускают, что женщина может иметь двух любовников, но если у мужчины две любовницы… фи, гадость… и они вопят, что это чудовищно, или усмехаются недоверчиво. Разве это для нас не унизительно?
Родольф уже начал подумывать, что предчувствие его обмануло, как вдруг дверь одной из лож отворилась и сначала появился благодушный, невзрачный человечек, — конечно, супруг, а вслед за ним вошла дама в черном бархатном платье с большим вырезом, — конечно, его супруга, узаконенная мэром и кюре. Она села спиной к Родольфу, и ему не видно было, равна ли красота ее лица красоте ее плеч. Плечи эти были белые, но с легким оливковым оттенком, более густым к затылку; и хотя они были полные и округлые, чувствовалось, что под кожей — крепкие и гибкие мускулы, как у итальянок.
Родольфа охватило невообразимое волнение — он просто умирал от страха, опасаясь, что развеется прекрасная иллюзия, как только дама обернется, однако ж он дал бы много денег — больше, чем имел, лишь бы она обернулась к нему лицом.
И вот она сделала легкое движение: ее головка медленно поворачивалась, хотя торс оставался неподвижным; три восхитительные линии, что называются ожерельем Венеры и так бездарно преданы забвению нашими художниками, ярко вырисовывались на свежей и смуглой шее, мало-помалу появлялись висок, скула и подбородок античной формы, — обрисовывался так называемый неполный профиль, к которому питают большое пристрастие великие мастера, особенно Рафаэль; право, не знаю почему, но она не повернула головы, и, к немалой досаде Родольфа, все еще пребывавшего в тревожной неуверенности, так и застыла в этой позе.
Спору нет, то, что он увидел, было прекрасно, и именно таким, каким он рисовал в воображении, но он еще не видел носа, глаз, рта; а вдруг нос у нее красный, глаза голубые, губы бледные? Он свесился с балкона и чуть не свалился в партер, стараясь сделать какое-нибудь открытие. Все было тщетно! И, потеряв надежду, стал взывать к святым угодникам.
Молитва его была услышана, незнакомка вдруг обернулась. Родольф почувствовал, что возносится на седьмое небо, будто машинист сцены поднял его на веревке. Он увидел свой идеал во плоти.
Она была хороша, как его мечта; арабские брови, тонкие и черные, как бы наведенные кистью, достойно увенчивали темные, увлажненные глаза, изящный точеный нос с раздувающимися ноздрями, рот безупречной формы и цвета, созданный и для остроумных речей, и для лобзаний.
