Ибо моя логика держит за пазухой, готовясь бросить его вам в лицо, сильнейший аргумент из всех когда-либо изобретенных человеком, сознающим свою неправоту.
Итак, вот вам неотразимый довод, объясняющий, почему Фердинанд де С*** очутился в тот вечер во Французском театре.
У Фердинанда была любовница, — донья Соль в своем роде, а ей оказывал покровительство «один вельможа пожилой, почтенный и ревнивый», и навещать ее Фердинанд мог только с великим трудом, к тому же постоянно опасаясь, что их застигнут врасплох.
А следовательно, он назначил ей свиданье во Французском театре, как в самом уединенном и малолюдном месте во всех частях света, включая Полинезию; ведь терраса Фельянов и каштановая роща у воды пользуются такой всеевропейской известностью как места сугубо уединенные, что там и шагу нельзя ступить, не отдавив кому-нибудь ногу или не задев локтем сентиментальную парочку.
Уверяю вас, это единственный довод, который я могу вам предложить, и второго я для вас искать не стану; стало быть, вы крайне меня обяжете, если удовольствуетесь этим.
Итак, продолжаем эту правдивую и удивительную историю. В антракте модный лев вышел, вышел и весьма заурядный Даниэль Жовар; модные львы и заурядные людишки, великие мужи и узколобые педанты часто поступают одинаково. По воле случая они встретились в фойе. Даниэль Жовар поклонился первым и шагнул к Фердинанду; когда же Фердинанд заметил этого Дунайского мужика в новом обличье, он на секунду заколебался и чуть не дал тягу, уже повернулся спиной, чтобы избежать необходимости узнать Жовара; однако, оглядев фойе и убедившись, что оно совсем пусто, он покорился судьбе, и не сдвинувшись с места, дождался бывшего товарища; и это был один из прекраснейших поступков в жизни Фердинанда де С***.
Перебросившись несколькими незначащими замечаниями о том и о сем, они, естественно, заговорили о спектакле. Даниэль Жовар искренне восхищался пьесой и был крайне удивлен, что его друг Фердинанд де С***, к которому он всегда относился с большим доверием, придерживается совершенно противоположного мненья.
— Милый мой, — говорил Фердинанд, — это не просто ходульно, это ампирно, это помпадурно, это архаично, это рококо! Надо быть мумией или окаменелым ископаемым, академиком или помпейскими древностями, чтобы получать удовольствие от такой галиматьи. И несет от всего этого таким холодом, что брызги фонтана замерзают на лету; эти голенастые, вихляющие гекзаметры, которые ковыляют рука об руку, будто инвалиды, идущие из трактира, — один везет на себе другого, а мы везем на себе все, — это же, поистине, нечто дерьмоподобное, как сказал бы Рабле; эти неуклюжие существительные с неотъемлемыми прилагательными, которые следуют за ними, как тени, эти манерные перифразы с подчиненными им перифразами-шлейфоносицами; им, видите ли, плевать на страсти героев и драматические ситуации! А эти заговорщики, которым взбрело в голову ораторствовать полным голосом под портиком дворца тирана, — правда, он очень старается ничего не услышать; а эти принцы и принцессы с наперсниками и наперсницами по бокам, а удар кинжалом и заключительный рассказ в благозвучных стихах, прилизанных на академический манер, разве это не дикая гадость и скука, от которой даже стены сводит зевотой?
— А Аристотель, а Буало, а все эти бюсты? — робко возразил Даниэль Жовар.
— Ну и что ж! Они писали на потребу своего времени; явись они сегодня на свет, они, вероятно, писали бы прямо противоположное тому, что тогда; но они мертвы и погребены, как Мальбрук и многие им подобные, о ком уже и помину нет; ну и пусть спят, как спим мы, усыпленные их творениями; не спорю, это великие люди, они приманивали своих современников-простаков на сахар, а нынешние любят перченое, ну и подавай им перченое; вот и весь секрет литературных течений. Тринк![10] — вещает оракул Божественной бутылки, — и в этом вся суть бытия; пить, есть — вот цель, остальное — лишь средство, и безразлично, достигается ли цель средствами трагедии или драмы; правда, на трагедию нынче нет спросу. На это ты мне скажешь, что можно быть холодным сапожником или продавцом спичек, это дело более почтенное и верное; согласен, но ведь не всякий может быть сапожником или продавцом спичек, да и этому надо научиться. Единственная профессия, которая не требует обучения, это профессия писателя, — достаточно кое-как знать французский и чуть-чуть грамматику. Вы хотите написать книгу? Возьмите несколько книг, — совет мой существенно отличается от того, что говорит «Поваренная книга»: «Вы хотите рагу из дичи? Возьмите зайца, одну тушку…»
А вы сдираете листик здесь, листик там, составляете предисловие и послесловие, подписываетесь каким-нибудь псевдонимом, объявляете, что вы померли от чахотки или всадили себе пулю в лоб, подаете вашу стряпню с пылу, с жару, и в итоге вы сфабрикуете из всего этого такой смачный успех, какого не видел мир. Есть одна вещь, которая требует тщательной отделки: эпиграфы. Ставьте эпиграфы на английском, немецком, испанском, на арабском даже; если вам удастся раздобыть эпиграф на китайском языке, это возымеет чудесное действие, и, не будучи Панургом, вы незаметно приобретете упоительнейшую репутацию ученого и полиглота, — вам остается только умело ею пользоваться. Ты удивлен, таращишь на меня глаза? Наивный и простодушный, ты, как добропорядочный буржуа, верил, что вся штука в том, чтобы честно трудиться, ты не забыл ни «nonum prematur in annum»[11] ни «творения свои двадцать раз переделывайте»; сейчас не то: сочинитель за три недели кропает книжицу, которую прочитывают за час и забывают через несколько минут. Но ты, помнится, пописывал в коллеже стишки? Ты, наверное, и сейчас стихотвор, — от этой привычки так же трудно избавиться, как и от привычки к табаку, картам и девкам.
Тут на щеках г-на Даниэля Жовара заиграл девственный румянец. Фердинанд, который это заметил, продолжал:
— Я хорошо знаю, какое всегда испытываешь унижение, когда тебя уличают в причастности к поэзии или хотя бы к версификации, — нам ведь неприятно, когда срывают покров с наших постыдных дел. Но раз это есть, нужно извлечь пользу из своего срама, попытаться обратить его в монету, в блестящие, полновесные экю. Нас и потаскух кормит публика, ремесло наше приносит немалый доход. Наша общая цель — выкачивать из публики деньги, всячески ее улещивая и соблазняя; есть ведь и стыдливые распутники, которых нужно завлечь, они раз двадцать пройдут мимо двери в непотребное место, не решаясь войти; нужно дернуть их за рукав и сказать: войдите! Есть нерешительные, колеблющиеся читатели, их должны подстегивать наши сводни (это газеты), которые выхваляют достоинства книги, модный жанр и, взяв читателя за плечо, вталкивают его в публичный дом книгопродавцев; коротко говоря, нужно уметь за себя постоять и раздуть кадило…
Звонок оповестил, что занавес поднят, Фердинанд сунул Даниэлю Жовару свою визитную карточку, сказав, что просит к нему захаживать, и скрылся. Через минуту в ложу у авансцены явилась его богиня, они задернули драпировки и… Но мы обещали рассказать читателю историю о Жоваре, а не о Фердинанде.
Даниэль вернулся после спектакля в отцовскую лавку уже не тем, каким оттуда вышел. Бедный юноша! Он ушел из дому с верой и принципами, а вернулся опустошенный, колеблющийся, подвергая сомненью самые основы своих убеждений.
Он не спал всю ночь, ворочался о боку на бок, словно карп, поджариваемый на рашпере. Все, чему он доныне поклонялся, было осмеяно, поругано; он был точь-в-точь как семинарист, очень глупый и очень набожный, который ненароком услышал рассуждения атеиста о религии.
Речи Фердинанда пробудили к жизни те еретические семена бунта и неверия, что дремлют на дне сознания каждого человека. Как дети, приученные верить, будто они рождаются в капусте, дают волю необузданному юному воображению, едва они поймут, что их обманывали, так и чопорный классик, каким был прежде — и даже еще вчера — Жовар, стал из протеста самым ярым поборником «Молодой Франции», самым неистовым романтиком, превзойдя всех, кто когда-либо подвизался в качестве клакера на премьере «Эрнани». Каждое слово в разговоре с Фердинандом открывало новые перспективы перед его умственным взором, и хоть он еще смутно понимал, что виднеется на горизонте, это не мешало ему верить, что там земля Ханаанская поэзии, куда ему доселе не дано было проникнуть. В невообразимом смятении чувств он нетерпеливо ждал, чтобы розоперстая Аврора отворила врата Востока; наконец любовница Кефала позволила бледному лучу света пробиться сквозь желтые, закопченные стекла в комнате нашего героя. Впервые в жизни он был рассеян. Его позвали завтракать. Он ел как попало и единым духом проглотил чашку шоколада вслед за плохо прожеванною отбивной котлетой. Старики были крайне изумлены, так как жеванье и пищеваренье превыше всего занимали их прославленное чадо. Папенька с лукавым и насмешливым видом улыбался — улыбкой человека с положением, сержанта и избирателя; он думал, что его малыш, бесспорно, влюблен.
