Место операции оказалось окружено любопытствующими ратниками, проходя к спальному месту, я слышал их пересуды. Причём уже в третьем пересказе повествование очень далеко удалилось от реальности. Устраиваясь на грубом войлоке, лекарь-недоучка засыпал под разговор караульных.
— Княжонок-то углицкий, слышь, сам-третей ходил взятого языка умучивать. Злые муки ему измыслил, видом отрок, а нравом что зверь лютый.
— Ишшо люд сказывал, в изумление приходит да крови христианской алчет! — В разговор вступил кто-то дальний, невидимый.
— Ничего дивного, норов-то яровитый[35] родителя его нам памятен, — под эту рекламу открытых демонстраций врачебного искусства ко мне пришёл сон.
Глава 11
Вроде глаза только закрылись, а мир вокруг тут же взорвался. Такое было стойкое убеждение при внезапном пробуждении. Вокруг раздавался грохот, периметр лагеря окружали вспышки выстрелов. От этой какофонии и в ожидании неизбежной ночной резни хотелось превратиться в мышь и уйти от опасности подземными лазами.
— Суетие-то не твори, род не срами, — крепко взяв за шкирку, остановил моё бегство потомственный воин Афанасий сын Петров. — Сторожам татаровя пригрезились, вот и тратят зелье[36] да свинец на пустое дело.
К пальбе присоединился расположившийся неподалёку гуляй-город, подвижная русская крепость, затем в общую канонаду влился рокот пушек с крайнего правого и левого флангов.
— То наряды[37] Новодевичьего да Симонова монастырей палят, — определил источник грохота неустрашимый ветеран. — Наши-то пушкари заспали, голова тутошнего полкового наряда Фёдор Елизарев сын Елчанинов в забавлении пребывает, не то, что на монастырях головы,[38] те порасторопней.
Опровергая его речи, сотрясая землю, рыкнули пищали нашего обоза. Весь войсковой стан опутал кислый пороховой дым, но огонь из всех стволов не прекращался.
— У страха зеницы вельми велики. — Бакшеев, похоже, как старый прапорщик, мог придраться ко всему. — Ишь как споро палят, в аер небесный[39] царёву казну мечут.
— А почто воевода ертоульного[40] полка князь Борис-то коснит,[41] — в темени и дыму по звукам угадывал течение сражения сын боярский.
Заслышав с поля брани лихой посвист, старый боец, проживший жизнь в боях, воспрянул:
— То наши, рязанские охочие людишки на сходное дело пошли, а головой у них, как пить дать, князь Семён Гагин, ужо он бесерменам задаст!
Чуть рассвело, как все бросились к лошадям, но сигнала к выходу не было, пальба полностью прекратилась. Скучившийся около меня народ воспрял духом и рвался в дело. У ограждения показался посыльный к воеводам, ратники забросали его вопросами. Послушав ответы гонца, Бакшеев, уже ставший за ночь для меня непререкаемым военным авторитетом, осенил себя крестом:
— Явил Господь-чудотворец милость, вселил страх в душу Казы-Кирея окаянного, бегут поганые прочь с Руси!
На ум пришла читанная в детстве историческая беллетристика.
— Может, заманивают татары, ловушку готовят?
— Нет, не засада то, сеунч сказывал, в становище крымском лошади раненые бьются, жилы им юртовщики[42] взрезали, по крайней нужде степняки такое творят.
Прискакавший воеводский служка затребовал меня к боярам. Те уже собирались в походной церкви на благодарственный молебен. В голове пискнул тревожный зуммер: как татары убежали, так могут и вернуться, а тут уже победу празднуют. Идея преследования отступающего противника у командующих войсками поддержки не нашла. Волей-неволей опять пришлось ссылаться на горние силы и сообщать, что ангелы небесные никак не оставят без поддержки христолюбивое воинство. Даже такие необоримые аргументы особо настроя отцов-командиров не изменили. Они ссылались на усталость людей, на отсутствие царского наказа да на то, что за грехи их тяжкие Господь может милостей своих лишить.
Только братья князья Трубецкие стояли за погоню, подумав, к ним примкнул и князь Черкасский. Воеводы же главного — большого полка решиться всё не могли. Вцепившись в Годунова, принялся улещивать его будущей славой победителя крымского хана, да наградами, да чинами, что наверняка на победителей польются ручьём. Заряженный уверенностью, переданной мне бывалым пограничником, я находил довольно убедительные доводы за быстрое преследование, несмотря на полное косноязычие и незнание местного армейского сленга.
— Ну, ежели княжич Димитрий, Аника-воин, и тот на царя Кази-Кирея[43] собрался вборзе, то и нам медлить да рядить более не след, — наконец принял решение Борис Фёдорович. — А то, истинно, лишит благодати Господь всеблагий и всевидящий гордецов, презревающих милости его.
Выходя из палатки, царский шурин вдруг повернулся и, слегка мне поклонившись, произнёс:
— Сделай милость, князь Димитрий, будь гостем в моих владеньях вяземских до возвращения из ратного похода. Присных своих с собой возьми, а вожей[44] до вотчинки своей я дам.
При произнесении приглашения сделался он совершенно масляно-умильным, как кот, что на обед мышей зовёт. Добредя до своего стана в обозе, я наконец-то завалился дрыхнуть, глаза же продрал только на закате, учуяв запах похлёбки. Присев к походному котелку, поел горячего рыбного варева да прослушал кучу новостей и слухов. Больше половины русской армии ушло преследовать кочевников, присоединились к ней и многие воины углицкого отряда. Оставшиеся в обозе весь день рыскали по татарским стоянкам и собирали брошенное второпях добро. Афанасий Бакшеев разжился двухведерным медным котлом, что прочими почиталось за великую удачу, добыча остальных была скромнее. В разговоре с пожилым воином выяснилось, что его отряд служилых людей ростовского митрополита большей частью отбыл домой.
— Как же так? А поход на татар? — возмутился я.
— С каких животов[45] замосковским детям боярским в ратный поход подняться? Жалованья-то невесть сколько не видывали! — ответил Бакшеев.
— Как же воинская честь? Да и поместья вам вроде за службу дают?
— Службу мы честно справили. Сказано быть в естях[46] на Москве, мы и пришли. Что до дач,[47] то людишки обеднели да отощали в край, по вольным краям разбегаются, землю орать[48] некому, дворяне со своими детёнышами сам-третей[49] пашут.
— Тогда денежный оклад как же?
— Я серебра жалованного уж пятиные лета не видывал, ни единой полушки. Посылает митрополит, слава богу, на корма хлеб, да жито, да толокна чуток. Яко в выборных аз бывал, так от царя жаловали осьмью рублями раз о шести летах, да в дальний поход на подъём, на припас воинский, по десяти рублёв щедрили.
— Ну хоть кто-то пошёл в погоню?
— А як же, лучшие люди с городовых полков, да дворяне московские, да вои с рязанских, тульских да северских украйн. Двинули и казаки донские Верховские,[50] тех сабля кормит, да наймиты литовские, тем, поди, наперёд уплачено.
— Пограничные дворяне, видно, богаче, что не отъехали от рати?
— Дак им прямой резон поганых-то гнать, те как за Окой оправятся, так в загон пойдут. Поимут все животы ихние, да девок спортят, и ежели заводных не загнали, то и в полон людишек утянут.
— Интересно, зачем наёмников брать, если своим не плачено?
— За ради боя прямого сабельного. У наших, да и у крымских воинских людей нету к сабельным сшибкам охоты. Искони норовят лучным да огненным боем дело решить. Литвины, а тем паче ляшские лыцари, без стрельбы, сразу в рубку наезжают. Таким случаем у супротивников страх великий приключается.
Вот как раз при разговоре о преимуществах чужеземных военных гастарбайтеров те и появились. Пришли, видимо, вчерашние рыцари-крестьяне. Только вот чего они хотели, я не понимал, казалось, будто эти двое солдат удачи пытаются мне какое великое одолжение сделать. Растолковал всё тот же Афанасий, мол, говорят, жив пока их родич, ну коли служба им обещана, так они бы с ним пошли, по-родственному.
— Хотите ко мне на службу поступить?
— Службу справлять — то хлопское дело, нам то не потребно. Мы желаем в хоругви у пана быть.
«Вот же спесивые оборванцы!» — подумал я, а вслух добавил, решив сразу обозначить дистанцию:
— Ко мне надо обращаться «князь»!
— Нам то титулование пустое. По статуту нашей Республики, что князь, что простой шляхтич, все единородны.
— Всё ясно, вы свободны. В сад, все в сад!
— Не розумеем речей твоих, панёнок. Кликни гайдука свояго, дабы толмачил.
Бакшееву я поручил отшить этих вольных воинов побыстрее, но дело оказалось не таким лёгким.
