— Маладой чел-авек!.. То есть дяденька... Пожалуйте на второй этаж.
«Лю-юби-ить — страдать, поцелуи-объятия — нежные речи!»
— На шестой!
— На восьмой!
— На третий!
...Зазвенели под старым дубом острые в весеннем воздухе голоса детей, вздохнуло широким дыханием дерево (его сберегли потому, что: «Граждане, граждане, давайте-ка сбережем, давайте-ка сбережем зеленого друга!»).
Ветки друга тянулись к солнцу. Солнце — к почкам и дереву.
Это были почки и ветки очень старого и почтенного дуба. Право же, Сева Костырик ни за что ни про что нарек его сгоряча женским именем: «Липа».
ПОМЕР ЯМЩИК
Звонок. Дверь распахнула младшая — Вероника (Зиновьевы звали ее Вероничкой).
Вошла Кира с двумя ребятами, соучениками. Один из них нес за нею ее видавший виды портфель.
Сидя на корточках в углу коридора, Сева промывал керосином малярные кисти.
Она вошла. Он сказал:
— Здравствуй.
Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.
Она не ответила.
— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?
— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.
Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.
— Здравствуй, Кира! («Что с нею!.. Оглохла, что ли?»)
Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)
Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.
Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней стены.
— Ну что ж... Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.
— Ну ладно. Чего уж там!.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.
Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.
...Ка-ак в сте-епи глу-ухойПо-омира-ал...
— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.
— Что случилось? У тебя нездоровые настроения, Всеволод. Ударился в меланхолию?..
— Нет. Вы просто меня убедили... Давайте-ка на два голоса!
...Пе-ередай приветРо-одной ма-атушке;Низко по-оклонись,Ро-одному ба-атюшке...
Они пели очень прекрасно. Под их дружное пение была закончена внутренняя отделка квартиры — столь блистательная, что свободно могла при каких-нибудь международных (или не международных) соревнованиях получить приз. А впрочем, такие соревнования не вошли в жизнь. До них еще не додумались. Они, как говорится, «не привились».
О ЛЮБВИ И СТЕНДАЛЕ
Каждый знает, что Стендаль написал знаменитую книгу. Она называется «О любви». В этой книге, знакомой не первому поколению студентов и десятиклассников, умным Стендалем высказано: «надежда + сомнение = и родилась любовь».
Гений Стендаля был гением мыслителя и художника. (А не палатой мер и весов.) Хотя сам Стендаль мнил себя к тому же и математиком. Однако Стендаль не сообщает в своей знаменитой книге, сколько надежд и какое именно количество разнообразных сомнений следует применять к различным индивидуальностям.
Психологический закон, открытый великим французом, не вобрал в себя, как он, бедняга, этого ни желал, закона арифметического.
К тому же его книга написана в другой век. В ней ни слова не сказано о «сублимации» (переводе духовной часовой стрелки). Стендалем не приняты во внимание законы, так сказать, социальные: например, законы учебы...
У людей такого склада, как Сева, самолюбие, подшибленное девчонкой, ноет не больше чем полчаса.
Жизнь полна другими радостями и заботами, иной любовью — более глубокой, более честолюбивой...
И только когда вновь коснется его вихрь чужих причуд, он спросит себя: «А как же я жил без этого?! Отчего я сейчас так счастлив?!»
Но сколько же надо истратить сил и воображения, чтобы стать неотъемлемой частью его души!
...Готовясь к экзаменам, Сева забыл о Кире.
Жизнь, ее темп, темперамент ее накала сдули с него случайность Кириного детского прикосновения.
Сева вставал очень рано и поздно ложился спать.
«...Кира?! Какая Кира?!. Кира!.. Ах, да...» Но оказывается, на свете славно живется без всяких Кир.
Она была первой девочкой, с которой Сева поцеловался. (Неслыханно, но бывает!) Мы уже говорили о том, что склонность к влюбленности — достояние людей совершенно другого склада.
Встретившись первый раз в жизни с таким особенным человеком, Кира не смогла подсчитать с истинно математической точностью количество надежды, которое следовало ему отпустить.
Таким образом, «кристаллизация» (так называет зарождение любви писатель Стендаль) в данном случае не имела места. На почве экзаменов Севе пришлось отказаться не только что от влюбленности, но даже от славной «халтуры», которую ему предложил Зиновьев.
Заботы, заботы, заботы...
Жизнь шла...
Из почек образовались листки. Кире минуло ровно семнадцать. В этот торжественный день соученики протащили ее на плечах и руках с верхнего этажа школы № 127 до нижнего этажа школы, а с нижнего этажа — на верхний. Вслед за мальчиками неслись и громко вопили девочки — десятый, девятый, восьмые классы.
Время шло.
Несмотря на «отсутствие условий», Кира благополучно вытянула экзамены, заработала шесть пятерок. (Дело несколько осложнилось английским. К английскому Кира не подготовилась, но, придя на экзамен, она разыграла обморок.) Весна! Напряжение, напряжение... Учительница поставила ей четверку.
Время шло. Оно шло и шло...
— Отец! Куда ты подевал Севу?
— Подевал! Он не вещь, — усмехнувшись, ответил Иван Иванович и отхлебнул супу. — У него экзамены. А второе то, что скоро ему на военную службу... Строитель... Отслужит два месяца — отхватит звание младшего лейтенанта.
Кира пожала плечами. И вдруг шепотом, твердо глядя отцу в глаза:
— Скажи, пожалуйста, он теленок?
— Что?
— Теленок... Безрогий, безрогий — вот что!
— Ты уж скажешь, Кирилл, — растерянно ответил отец. — Ты у нас мастер сказать... До Костырика, детка, ты еще не достигла. Он — талант, трудолюбие... Все вы — хихоньки-хахоньки, а он — кормилец семьи... А какой живописец! Видела его картину?
— И что?
— А то, моя детка, что, помнишь, ко мне приходил договариваться художник? «Это чья ж, говорит, работа? Ваших детей?.. В высшей степени интересно!» А я: «Мои дети до таких талантов не доросли. Я бы условия создал. Но чего нет — того нет». Вот так-то, Кирилл.
— Пра-авильно, пра-авильно, — ответила вместо Киры Мария Ивановна. — Ей самое что ни на есть время выходить замуж. Нахваливай. Задуривай девке голову.
— На что это ты намекаешь, мать? — изумился Иван Иванович. — Какое еще задуривание? Наша девушка и так без женихов не останется. Больно надо. Да и какое нахваливание? Просто другой характер... На другом, на серьезном, сосредоточенный человек.
— Мама, ты странная... Он же абсолютно неинтересен. Нет у него темперамента! Ты женщина, неужели не ощущаешь?..
— Чего-о-о? Только мне и заботы, дочка, что вникать в температуры твоих парней.
— Мой!..
Кира хлопнула дверью и вышла из комнаты.
— Вот всегда ты эдак, — сказал с досадой Иван Иванович. — Все же надо мал-мала сознание иметь. Ведь она ж — девица.
— Спи-ка спокойно. Твоя девица кого угодно затюкает. Не бессловесная. Чересчур разбитная и языкатая.
...На том бы, может, дело и кончилось, но Сева достал для Ивана Ивановича сепию (Зиновьев отделывал квартиру композитора Лапина).
И вот однажды вечером бедняга Костырик занес Зиновьевым банку с этим остродефицитным товаром.
Был конец июня. Через три недели Костырик отбывал в лагерь.
Они пили с Зиновьевым чай, Зиновьев, посмеиваясь, рассказывал, что кабинет Лапина оклеили мешковиной.
— Красиво, — прищурившись и отхлебнув чаю, одобрил Сева.
— Красиво, кто спорит! Но как не учесть клопов!
— Сева, здравствуйте, — выходя на кухню, сказала Кира. — А я про вас спрашивала. Папа, подтверди!
— Да, да... Действительно. Она вроде справлялась.
Кира присела к столу.
— Знаете, Сева, мы в воскресенье всем классом ездили за город. Сплотили плот и вниз — по реке... Блеск.
Он продолжал смиренно пить чай, не поднимая на нее глаз.
— А гулять как хочется!.. А погода какая чудесная-расчудесная, — тихо сказала Кира.
Сева молчал.
Она уронила локоть на стол, прижалась щекой к опрокинутой тонкой голой руке... Из щелки глянули на него глаза — искрившиеся и вместе доверчивые, смеющиеся и простодушные.
— А я все знаю. Вы едете в лагерь. — Она вздохнула. — Мне папа сказал.
— Ага. Через три недели.
— А гулять как хочется... Сегодня мы целый день занимались. Скоро опять экзамены. Папка, если я умру, не забудь мне в гроб положить книгу.
— Скажешь тоже, — умилился Иван Иванович.
