«...Кораблям Третьей бригады войти в канал Одер — Шпрее. К Берлину».
32
«...Река Шпрее с ее одетыми в бетон берегами — водная преграда шириной до 200 метров. Она явилась серьезным препятствием на пути армии к столице, где находились правительственные учреждения».
«...К рейхстагу!.. Но на пути — Шпрее!»
...По возвращении из Берлина флот встречали торжественно. Моряки стояли во фронт по берегам и на катерах. Им кричали:
«Ура!..»
Кричали громко. И очень страстно.
33
Одну минуту...
Я должна на минуту остановиться.
Как случилось, собственно, что я осталась жива?.. Ведь я должна была стать... ничем — там, далеко, в тундре. Холмиком или тем же холмом — в Германии. Именно здесь меня свободно мог подстрелить молодой немец. Из-за угла. Я всегда забывала об этой опасности и ходила без провожатых.
Чудо. Я — заколдованная!
Деревянный грибок! (Я помню, разумеется, помню его!)
Я верила и продолжаю верить в колдовство, в чудеса. Ведь вот! Вернулась живая, сижу за столом и...
Чудеса-а-а! Не разбился грибок. Я возвратилась с войны. Сижу у письменного стола. Сомневаюсь в себе. (И не зря!) Не люблю себя... И все же изредка — радуюсь.
Минуту... Еще минуту. Мне надо понять.
Я... я... Кто же это — «я»?..
Был апрель. Мне стукнуло десять. В те очень близкие от сегодняшних времена я вытягивала из волос прядку и сооружала себе на лбу загогулинку. Для вящей красоты. А глаза и рот я готова была раззявить по каждому поводу.
Возвращаясь тогда из школы, я размахивала портфелем. И все думали: «Вот идет девочка. Хорошая девочка».
«Возьми-ка цветик, милая девочка» — так сказала цветочница. Слова умиления, слова любви из глубины старости. Нежность, обращенная к святости детства, к толстым ножкам в полосатых чулках.
Так это Я была?!
Словно две жизни, прожитые одним и тем же человеком.
Черноглазая девочка, и вдруг — вот те здрасте! — какое-то колесо истории. Ни назад, ни вперед. Только на той планете, в том времени, где ты, девочка, родилась!
...А вы знаете, что это значит — совсем не бояться смерти на войне? А спать на противогазе? На противогазе вместо подушки?
А знаете, что это значит — голод и чтобы во сне тебе снился хлеб? А знаете, что это значит для городского человека — по два месяца не снимать с себя ватной одежды? А кровоточащие десны? И ты выплевываешь кровь. Плюешь, плюешь кровь.
Двери пламени, двери морозов, двери страданий и свинца, приоткройтесь, приотворитесь. Я гляжу в щелку. А в щель я увижу девочку. Руки — короткопалые. Зубы — белые и кривые. Живое — среди живых.
Седина остается на гребешке. Потому что быть такого не может, чтоб это была моя седина!
И было чувство. А вослед ему пришла мысль.
И вот чувство и мысль родили слово.
Он стоял в огне. «Он» — это был Берлин. Горящий город весь окружен сиренью. Я отломила ветку. И вдруг мне стало жалко куста, красоту которого я нарушила.
Множество рук в бушлатах — рук моих однополчан — потянулись к сирени вслед за моей рукой. Они ломали кусты, отдавая мне чуть вздрагивающие ветки.
Нас заметила армия. Солдаты сказали:
— Ребята! Да это ж флот!
И меня ни с того ни с сего подхватили на руки, окрестили «сестренкой» и понесли. Я сидела на плечах у солдат, поддерживая рукой свой спадающий флотский берет, я свесила ноги и как дура крепко-крепко держала ветки сирени.
Не меня несла на руках армия; она несла наш «москитный» флот.
БЕ-Е-ЕРЛИН...
Туристы устали.
Автобус бодрым ходом вкатывает в Берлин.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Лишь чувство, его слабые отблески — не факты, о них я говорить не умею (и не пытаюсь), — я силилась выстонать для тебя, читатель.
Там, где кончается коридор черноты, мне по-прежнему мнится свет. Пламя вздрагивает. Оно то красное, то желтоватое. Может, свеча?
Ради ваших жизней, молодость, мы были готовы отдать свои. Мы готовы были закрыть глаза окостеневшими, восковыми веками, чтобы больше не видеть дерева, фосфоресцирующего моря (мы знаем, что это всего лишь планктон. И что же?!). Мы готовы были забыть мерцание светлячков в волосах у девушек, отречься от ночного тихого стрекотания в тот час, когда звезды круглеют и делаются большими.
— А нас и на свете не было! Чего же вы от нас хотите? Мы и не думали вас ни о чем просить!
Может, так вы скажете нам?
Я отвечу: да. Но мы от вас ничего не просим, не ждем, не требуем, кроме того, чтобы вы по мере сил своих были счастливы. Пусть максимумом ваших страданий будет отсутствие взаимности.
Вот и все.
...Впереди свет. Этот свет зовется любовью. Она исполнена сострадания, потому что я-то хорошо понимаю, что не так-то легко быть ни юным, ни молодым. Даже о вас специально не думая, я вас всегда люблю.
Молодость! Ты эстафета пламени, наше бессмертие!
Мы для тебя старались. По правде сказать, мы «лезли из кожи вон»!
Да чего уж там?! Сознаем, что, быть может, должны перед вами шапки снимать. Ведь каждое последующее поколение старше и умней предыдущего.
Виноваты? Однако же в чем? Притворяться нечего. Мы не знаем.
Поэтому примите просто нашу любовь.
Простите нас, если в силах и можете. Хоть за то, что у каждого одна жизнь и больше этого мы отдать не могли. Но если бы, к примеру, у меня было десять жизней, я отдала бы все десять жизней за вас. Все свои ошибки. Удачи. Промахи. Бестактности. Бескорыстие...
Все! Даже взлеты.
Хоть за то простите, что с возрастом стали у меня часто набегать на глаза слезы... Жить было, не солгу, порядком тяжеловато. Расшатаны нервы. Обернулась слезами, которые катятся ни к селу ни к городу.
Но зато
мне подарен
п р о ж е к т о р.
Он высвечивает лучшее в человеке. Даже то, чего он о себе не знает.
Но я-то знаю. Я знаю!
Мой прожектор высвечивает величие, доброту, ум, стремление к знанию, к самостоятельности мышления, талант...
Гори! Сияй, желтоватый пламень в конце коридора. Гори-гори ясно.
Валяй!
Я — зрячая!
Примечания
1
Стихи С. Острового.
2
«Напоите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Песнь песней», глава 2, стих 5.
3
Волк (лат.).
4
«Вечно мужественное». Перефразировано из «Вечно женственное».
5
Из книги «Мышление и речь» психолога Л. С. Выготского.
6
Стихи Георгия Балла.
7
Перефразировано: Афродита из пены.
