Вскоре он вышел к костру. К его радости, тот, которого он так упорно и долго преследовал, сидел на куче еловых веток и тихо вел беседу с каким-то молодым парнем.
— Не прогоните? — нарочито бодро спросил Бахтиаров.
Люди у костра молча рассматривали его. Особенно пристальным был взгляд молодого парня.
— Откуда вас только несет сегодня, — наконец грубоватым тоном промолвил он. — Нельзя костер развести, сразу ночных бабочек нагоняет…
Мужчина в соломенной шляпе виновато улыбнулся и, освобождая место рядом с собой, голосом мягким и даже несколько застенчивым сказал:
— Садитесь! Охотник добрый никому не отказывает…
Усевшись на ветки, Бахтиаров стал исподволь присматриваться к соседу. Тот тоже слегка скашивал на него свои блестящие глаза. Тогда Бахтиаров, сладко зевнув, стал смотреть на чуть шевелящуюся листву березы, шатром накрывшую костер.
Все трое молчали. Бахтиаров старался определить, среди кого он оказался. Сидевший рядом был уже более или менее знаком. И в городе и в вагоне пригородного поезда он к нему достаточно присмотрелся, пристроившись в темном углу. Видел и на станции, когда тот, выйдя из вагона, сначала смешался с толпой местных жителей, а потом, миновав крайний дом поселка, пошел напрямик к лесу. А парень? В нем ничего особенного — обыкновенный городской охотник. По виду — строгий.
Парень тем временем неторопливо поднялся на ноги и шагнул в сторону. Был он высок ростом, крепок телом. На нем охотничьи сапоги, куртка, переделанная из серого прорезиненного плаща, кепка. За спиной в чехле висело ружье.
Сосед по-приятельски подмигнул Бахтиарову:
— Хозяин. И в лесу как дома. Какое превосходное место для костра выбрал…
— Опыт, — сухо ответил Бахтиаров, провожая глазами фигуру парня. — А вы охотник?
Мужчина снял шляпу, пригладил рукой густые волосы и отрицательно покачал головой.
— Я гостить приехал в деревню Струнино. Вечером пошел побродить по лесу да и заплутался. Со мной всегда так бывает, как только в лес приду. Блуждал с семи часов вечера, пока вот не набрел на охотника. Кажется, не так уж далеко от города, а какие здесь глухие леса. Просто удивительно!
Бахтиаров, слушая явную ложь, внутренне ликовал. Он весело сказал:
— Такое бывает. Я вот тоже заблудился, впервые попав в эти края.
— В глухих и вообще лесных местах необходимы добрые и смелые люди, — внезапно оживившись, заговорил мужчина. — Я, например, очень доволен, что встретил этого молодого человека.
Он глазами показал на возвращающегося к костру парня.
Присев рядом с Бахтиаровым, парень насмешливо сказал:
— Все балясничаете… Светать уже начинает. Только у костра темно кажется. Час пройдет, и стрелять можно. Скоро к болотам подаваться буду…
Когда мужчина низко нагнулся к костру, чтобы от уголька прикурить папиросу, парень сунул Бахтиарову в руку клочок бумаги. Бахтиаров даже не взглянул в лицо парня. Повременив немного, он поднялся на ноги и огляделся вокруг.
Действительно, стало значительно светлей. Луна, казалось, растаяла в просторах неба — оно поблекло, посерело. Отчетливее белел туман, вдали над стеной леса причудливо громоздились тучи. Пахло утренней свежестью, сыростью, хвоей и еще чем-то непонятным, но приятным, возбуждающим бодрость. Потягиваясь и притворно зевая, как бы разминая затекшие ноги, Бахтиаров зашагал по мокрой траве, все дальше и дальше отходя от охотничьего бивака. Перед тем как войти в чащу, он оглянулся, но той кудрявой березы, под которой он только что сидел, не было видно. Передвинувшийся туман закрыл ее.
Бахтиаров осветил фонариком записку и прочитал:
«Хорошо, что я вас узнал. Вы тот товарищ, который был у нас на заводе во время аварии. Этот в шляпе очень странно ведет себя. Он уже вторую ночь блуждает здесь, что-то прячет. Я приметил место. Сегодня я его обязательно бы взял, но теперь решайте сами. Мне понятно: вы тут из-за него.
Иван Дубенко, слесарь завода».
Бахтиаров спрятал записку в карман брюк и поспешил к костру. Мужчина уже прощался с Дубенко и, завидя Бахтиарова, шагнул к нему с протянутой рукой:
— Прощайте. Хозяин леса и болот рассказал, как пройти к деревне Струнино. Теперь я не заплутаюсь в этих дебрях…
Бахтиаров, держа в своей руке сильную руку незнакомца, медлил с ответом, чувствуя на себе вопросительный взгляд Дубенко. Тряхнув руку, он сказал:
— Зачем «прощайте»? Бодрее звучит: до свиданья!
— Вы правы, — улыбнувшись, ответил мужчина. — Позвольте узнать, с кем имел честь… Меня зовут Иван Федорович Голиков. Я работаю агрономом в Климовском районе Брянской области…
— Петров Федор Иванович, прораб, — отрекомендовался Бахтиаров. — Тоже приезжий…
— Очень приятно.
Мужчина попрощался и быстро пошел в лес.
— В незнакомых местах обращайте больше внимания на приметы местности! — насмешливо крикнул Бахтиаров.
Дубенко недоумевающе смотрел на Бахтиарова.
Исповедь пришельца
На другой день мужчина, называвшийся в лесу агрономом Голиковым, снова пришел в поликлинику. Таня, проинструктированная Бахтиаровым, без малейшей тени смущения извинилась и сказала, что Жаворонкова в отпуске и будет не раньше как через три недели. Мужчина хмуро выслушал девушку и поспешно ушел.
Ночью в том же лесу агронома Голикова задержали, когда он работал на портативном радиопередатчике. Он не сопротивлялся, указал место, где было спрятано остальное снаряжение и оружие. Вел он себя вежливо, а узнав Бахтиарова, приподнял шляпу и, усмехнувшись, сказал:
— Привет товарищу Петрову, если он только Петров.
Бахтиаров ничего не ответил, откладывая разговор до более подходящей обстановки.
И вот эта обстановка: кабинет полковника Ивичева. Утро. В кабинете Ивичев, Бахтиаров, стенографистка и задержанный «агроном», настоящее имя которого было Яков Рафаилович Свиридов.
— Я родился в Минске в 1923 году, в семье музыканта Рафаила Мстиславовича Свиридова. Мать, Сусанна Федоровна, выступала с песенками легкого жанра. Перед войной жили мы в Москве. Родители, занятые собой, почти не уделяли внимания мне.
Жил я в Советском Союзе до середины 1943 года. Я не был таким, как миллионы советских юношей. Я прошел мимо пионерии, комсомола. Живы ли мои родители — я не знаю. Но если бы мне довелось встретиться с ними, я бы им прямо сказал: вы во многом виноваты за мое отщепенство. Виноват в этом и я сам.
В плен я попал раненым в июле сорок третьего года на берегу Северного Донца.
Свиридов, помолчав немного, продолжал:
— Вначале я думал о побеге из плена. Но буду откровенным: я не мечтал об этом так страстно, как другие. Мне порой была просто непонятна их тоска, стремление вернуться к своим, их мечта о далеких домах и семьях. Меня в то время больше занимал вопрос о побеге именно в те уголки земли, где нет войны. Я говорю откровенно, именно так думал я тогда. А время шло, и все дальше и дальше на запад угоняли нас. Летом сорок четвертого, во время транспортировки для работ на угольных шахтах, мне удалось убежать из эшелона военнопленных. Это произошло недалеко от города Монтанье, во Франции. До осени я блуждал, пытаясь пробраться в Швейцарию. Можно было тогда присоединиться к французским партизанам, но я вбил себе в голову Швейцарию. Из моего наивного стремления ровным счетом ничего не вышло. В городе Вьенн я заболел какой-то странной болезнью. На протяжении, семи недель, через очень короткие интервалы, я терял память. Я не помню, кто меня подобрал больного, ничего не знаю о людях, занимавшихся моим лечением. Даже об обстановке, в которой я лечился, осталось какое-то смутное представление. Но зато все дальнейшее помню прекрасно.
Шесть месяцев я провел во Вьенне, в доме русской эмигрантки мадам Ольги Барнуэль. После эмиграции из России она вышла замуж за француза, какого-то адвоката, который умер в 1941 году. Это была мрачная пожилая женщина с длинным носом и сухой фигурой. За все время, что я прожил под ее кровом, слышал от нее не больше ста слов. Она объяснялась больше жестами. В ее доме были четыре просторные комнаты, кухня, гараж и маленькая чистенькая комнатка на втором этаже, где я и помещался. Иногда появлялся в доме тоже выходец из царской России, некто Бубасов Владислав Евгеньевич. Кем он был до революции в России — не знаю. Но в доме Барнуэль он был полновластным хозяином. Мадам Ольга, и без того очень подвижная и быстрая, с приходом Бубасова метеором носилась по дому.
Появившись в доме, Бубасов, запирался в комнате, именуемой кабинетом. Все дни, пока он находился там, в дом приходило много посетителей, судя по всему, тоже русских. Что происходило в кабинете — узнать было невозможно. Мне всего два раза удалось побывать в этой комнате. Она была скромно обставлена. На стенах две карты: Российской империи и Советского Союза. В простенке, над письменным столом висели портреты последних русских царицы и царя…
