Появившись в доме, Бубасов, запирался в комнате, именуемой кабинетом. Все дни, пока он находился там, в дом приходило много посетителей, судя по всему, тоже русских. Что происходило в кабинете — узнать было невозможно. Мне всего два раза удалось побывать в этой комнате. Она была скромно обставлена. На стенах две карты: Российской империи и Советского Союза. В простенке, над письменным столом висели портреты последних русских царицы и царя…
Свиридов замолчал. Глаза его потухли, словно их заволокло туманом воспоминаний. Новая вспышка в глазах — и опять льется его речь:
— Что совершалось в кабинете — не знаю. Эта комната имела двойную, плотную дверь. Кроме того, мадам Ольга Барнуэль постоянно сновала взад и вперед, как бы охраняя вход…
Чтобы не быть иждивенцем, я стал выполнять по дому всякого рода тяжелую работу. Но ее было немного. В свободное время разбирал и собирал автомобильный мотор. Машину свою мадам Ольга предусмотрительно разобрала еще в начале войны, опасаясь конфискации. Я корпел над мотором, теша себя надеждой когда-нибудь стать шофером такси. Остальное время я занимался усиленным изучением французского языка, которым немного овладел еще в лагере. Трудно сказать, как бы сложилась моя жизнь на угольных шахтах, но по тем временам у мадам Ольги Барнуэль был сущий рай… Только впоследствии мне стало совершенно ясно, что в этом доме было шпионское гнездо…
Свиридов умолк. Налил в стакан из графина воды, извинился и особой размашистой манерой вылил воду в рот. Выдохнув воздух, продолжал:
— Но однажды все изменилось. Как-то утром, находясь в своей комнатушке, я увидел из окна въехавший во двор закрытый автомобиль. Вскоре меня позвала мадам Ольга. Я спустился вниз. Мадам Ольга указала на дверь кабинета. Когда я вошел, Бубасов внимательно осмотрел меня с ног до головы и сказал, что мое дальнейшее пребывание во Вьенне невозможно. Увидев на моем лице удивление, он сказал, что перемена места послужит расцвету моей жизни. Каков будет этот расцвет, он не сказал. Я тогда еще не был окончательно набитым дураком и отлично понимал, что меня готовят для какой-то определенной цели.
Бубасов приказал взять новую одежду, приготовленную для меня. На переодевание и сборы мне давалось всего двадцать минут. Я не привык в этом доме к расспросам, молча поклонился и вышел. Надо сказать: мне было жаль молоденькой Мари, работавшей в кафе на нашей улице. Эта француженка пришлась мне тогда по сердцу.
Когда я облачился в прекрасный серый костюм, сунул ноги в модные штиблеты, надел шляпу, мне нестерпимо захотелось показаться Мари… Ведь мне тогда было всего только двадцать два года!
Проезжая в автомобиле по улице, я через щелочку в занавеске окна увидел Мари. Она стояла у входа в свое заведение и о чем-то оживленно болтала с подружкой. Бубасов помешал мне открыть дверцу автомобиля и крикнуть Мари. Как он пояснил, меня никто не должен был видеть уезжающим в этом автомобиле.
Через несколько дней после того я очутился в Западной Германии, в диверсионной школе. Да, именно сюда привез меня господин Бубасов… Деваться некуда… Да и безразлично было тогда.
О системе обучения я могу рассказать подробно: кто со мной обучался, кто преподавал, какие предметы проходили. Все это детали. Главное: обучение проводили русские белогвардейцы, во главе школы стоял Бубасов, известный ученикам под кличкой «Доктор Моцарт». Я не знаю, на чьи средства осуществлялась эта затея, но, должен сказать, дело было поставлено солидно, с большим размахом. По окончании школы мне дали кличку «Гофр»…
Свиридов попросил разрешения закурить. Закурив, предупредил, что привык курить молча. И вот он курит с закрытыми глазами, слегка запрокинув голову, торопливо поднося ко рту руку с папиросой. Последняя затяжка…
— Подготовка в школе преследовала цель сделать каждого из нас неуязвимым в СССР. О жизни в Советском Союзе за последние годы я знаю хорошо. Часами с карандашом в руке я штудировал советские газеты, брошюры, книги. Кроме газет, использовались и другие источники информации. По вопросам из жизни советского искусства, литературы, научных достижений, о которых открыто пишется в ваших газетах, я могу свободно разговаривать с любым из вас. Одним словом, хочу сказать: серьезное внимание уделяется там вашей жизни. Делается это единственно с целью больнее ударить…
Полковник Ивичев задал вопрос:
— В чем заключались ваши задачи в нашем городе?
— Разрешите мне, гражданин полковник, повременить с ответом, — попросил Свиридов. — Сначала я хочу еще немного сказать о себе… Когда я прочитал в советских газетах о пресс-конференции советских и иностранных журналистов о подрывной деятельности, как у вас здесь говорят, а также выступления заброшенных в вашу страну агентов, у меня родилась мысль поступить точно так же, как они. Да, именно так! И пусть вам это не кажется странным. Очевидно, подспудные мысли о возвращении на Родину зрели во мне и раньше. Откровенно говоря, я по горло был сыт прелестями чужого рая. Но эти мысли твердо созрели только при столкновении с конкретным фактом. Годы, проведенные на Западе, испарили ложный романтизм юных лет. Как бы ни была вкусна лакейская жизнь у ласковых хозяев, но лучше работать в родном доме… Я все взвесил и решил при возможности поступить именно так: прийти с повинной. Говоря вам об этом, я и не надеюсь, что вы мне вот так на слово и поверите. Это было бы странно…
Полковник Ивичев снова перебил его:
— Вы говорите о вашем желании прийти к нам с повинной, а вместо того, очутившись здесь, стали устанавливать радиосвязь. Как вас понимать?
— Параллельно со мной, для выполнения того же задания, должен быть направлен другой агент, более ценный с точки зрения «Доктора Моцарта». Эту деталь мне посчастливилось узнать. Возможно, он уже здесь и следит за мной. Вот почему я сразу не пошел с повинной. Я рассчитал так: сделать это успею, а лучше помочь вам схватить его…
— О чем вы радировали перед задержанием?
— Содержание моей радиограммы было такое: «Прибыл благополучно. Дама в отъезде. Буду ждать ее возвращения».
— О какой даме идет речь?
— О докторе Анне Григорьевне Жаворонковой…
Бахтиаров передает дела
В отделе полковника Ивичева эта рабочая неделя началась необычно. Все сотрудники знали о задержанном радисте. Но никому, кроме начальника управления генерала Чугаева, полковника Ивичева, капитана Бахтиарова и стенографистки, неизвестны были результаты допроса. Ивичев все утро не выходил из кабинета начальника управления. Дважды вызывали туда Бахтиарова, и возвращался он к себе в кабинет бледный, подавленный, замкнутый. Все это создавало атмосферу нервозности и ожидания.
После второго вызова начальником управления Бахтиаров сидел на диване и, мучительно думая, курил одну папиросу за другой. Он вспоминал встречи с Жаворонковой.
Который уже раз выходил и опять возвращался в кабинет лейтенант Томов. Отвлекая Бахтиарова от горьких размышлений, он один раз начал было рассказывать о вчерашнем футбольном состязании.
— Перестань, прошу тебя! — коротко бросил Бахтиаров, отворачиваясь от Томова.
Томов встал из-за стола. Был он невелик ростом, светел лицом, быстр и подвижен. Подойдя к дивану, он сел рядом с Бахтиаровым.
— Напрасно, Вадим Николаевич, расстраиваешься.
— Прекрати! — раздраженно крикнул Бахтиаров. — Что ты знаешь!
Томов поднялся и, обиженно моргнув темными глазами, вышел из кабинета. Бахтиарову стало стыдно, мелькнула мысль вернуть лейтенанта, рассказать ему о показаниях Свиридова. Но к чему? Рано или поздно о случившемся узнают все сотрудники…
Через некоторое время Бахтиарова пригласили в кабинет Ивичева. Было созвано экстренное совещание оперативного состава. Когда Бахтиаров вошел в кабинет начальника, все уже были в сборе. Под взглядом присутствующих, с опущенной головой, он прошел на свободное место у окна.
Ивичев, нахмурив брови, передвигал по столу тяжелое пресс-папье. Потом он вздохнул, заложил руки за спину и, прохаживаясь возле стола, коротко объяснил обстановку. Когда стало ясно, что задержанный по инициативе капитана Бахтиарова агент «Гофр» из Западной Германии явился в город для связи с врачом Жаворонковой, взгляды всех находившихся в кабинете невольно сосредоточились на Бахтиарове.
Бахтиарова будто магнитом подняло со стула. Еще больше побледнев, он сказал:
— Прошу вас, товарищ полковник, освободить меня от работы, связанной с этим делом…
Ивичев, одернув форменный китель, поскрипывая сапогами, вышел на середину кабинета. Немного помолчав, он сказал:
— Я вас понимаю… Очень понимаю. Самое правильное, товарищ Бахтиаров, уйти вам в отпуск. Забудьте, что он у вас неудачно начался…
