— Так будут меня кормить или нет? — я уже начал терять терпение от такого форменного бардака.
— Тебя ведь Гена зовут, да? — вспомнила Нюра, — ты видишь, мы сейчас репетируем, нам некогда, мы и так Зёзика еле уговорили, а ему же ещё свой номер репетировать. Ты подожди, мы закончим и потом тебя покормим.
— Да? — не повёлся я, — а долго ждать? И чем вы меня кормить будете? А вы-то сами что-то едите?
— Мы только утром пьем кофий и можем что-то днём перехватить, — пожала плечами Люся. — Нам же нельзя вес набирать. Но ты не беспокойся, у нас остался вчерашний кулеш, так что покормим. Приходи часа через полтора. А ужинами нас всегда в селе кормят, после представления.
Я хмыкнул и покинул негостеприимный дворик. Судя по звукам скрипки девушки продолжили репетировать.
Я умостился в тени от плетня, вытащил из кармана краюху хлеба и демонстративно принялся жевать чуть подсохшую уже безвкусную горбушку.
— Ты что это жрешь? — не заставил себя ждать обозлённый окрик Зубатова.
Я не ответил и продолжил молча грызть кусок хлеба.
Зубатов подлетел ко мне и выхватил из рук хлеб.
— Что, у сироты последний кусок хлеба отобрал и рад? — громко сказал я, поднимаясь, и с горечью добавил, — борцы за идеалы, мать вашу…
— Ты что творишь, Зубатов? — раздался мужской голос.
Я повернул голову — это был тот блондинистый франт, Гришка Караулов, которого обозвали «Фавном». Во дворе собралось большинство, кроме Люси, Нюры и Зёзика, которые яростно репетировали во внутреннем дворике.
— Он все мои продукты спёр! — возмутился Зубатов.
— Врёшь! — ответил я, — ты на меня взъелся, как только я пришел, и придираешься теперь постоянно. То, как прислугу меня гоняешь, то Гудкову бегаешь жаловаться, теперь вон последний кусок хлеба отобрал. Ну да, коли сила есть, то и сироту ограбить труд не великий… комсомолец, мля…
— Что ты сказал⁈ — психанул Зубатов.
— Отдай ему хлеб, — тихо и угрожающе сказал второй мужчина, который подошел и тоже всё слышал. Так как его со мной не знакомили, значит, это был силач Жоржик Бобрович.
— На, подавись! — фыркнул Зубатов и швырнул мне огрызок.
Кусок упал на траву.
— Мда, — покачал я головой.
— Это ты у Виктора хлеб забрал? — спросил Жоржик меня.
— Нет, это нам в школькой столовой давали, я с собой кусок прихватил, как знал, что тут кормить не будут. Хотите?
Я поднял огрызок и с наивным видом протянул Жоржику.
— Да нет, не хочу, сам доедай, — потрепал меня по заросшей голове силач. — А если этот хмырь тебя ещё задирать будет — смело говори мне. Разберусь.
— Спасибо! — от души поблагодарил я.
Не то, чтобы я опасался этого придурка, но всё-таки лучше, когда в коллективе есть не только одни враги.
Вторым приятным моментом стало то, что Клара Колодная тоже всё слышала и, когда я пришел к ней помогать с декорациями, тихо сказала:
— Ты, Гена, не думай, Виктор, в целом, неплохой человек. И хороший комсомолец. А то, что характер у него такой, ну так понимаешь, у таких красивых людей всегда сложный характер.
И тихо вздохнула, покраснев.
И я понял, что Клара Колодная отчаянно и безнадёжно влюблена в Виктора Зубатова.
Так вот, приятным моментом стало то, что Клара Генку почти не гоняла, жалела. Причём настолько, что я, видя, как она своими хрупкими ручонками таскает и переворачивает тяжелые фанерные декорации, сам, добровольно бежал и помогал ей.
Вечером же произошло целых два неприятных события. Одно из них касалось непосредственно меня, второе — всю агитбригаду, а, значит, и меня тоже.
Но здесь лучше по порядку.
Вечернее агитпредставление оказалось сорвано. Нет, мы подготовились, как и полагается, артисты отрепетировали, мы с Жоржиком перетаскали декорации, и я помог Кларе установить их на отведённой сельсоветом для представления площадке.
И вот, в десять часов вечера (после вечерней дойки) представление началось.
Поначалу всё шло хорошо, особенно когда Зёзик заиграл на скрипке и запел разухабистые частушки:
— От гармошки вспухни ухо, песня звонкая лети!
Кто девчонке сделал брюхо — за ребёночка плати!
Ах винтики, ах, шпунтики…
Народ зашумел, пришел в восторг: все захлопали, радостно заулюлюкали…
Но вот когда среди похабненького текста он внезапно пропел вставку:
— Пасха — праздник поповской лиги!
Взамен кулича даёшь книги!
Над площадью моментально возникла тишина. Враждебная такая, аж густая. От этого нехорошего молчания становилось не по себе.
— Ах ты ж, ирод какой! — заверещала вдруг толстая баба в тёмном саржевом платке.
Через миг народ подхватил, через два — толпа уже бесновалась, ругалась, выкрикивала брань, наступала, ломая декорации. Я увидел расширенные от страха глаза Клары:
— Беги, Генка! — крикнула она.
Я схватил её за тонкую ручонку и потянул прочь, в сторону. Вслед за нами разбегались другие артисты, бросая декорации и остальной реквизит. Мы с Кларой притаились в густых кустах орешника, затянувших весь склон, откуда можно было понаблюдать за тем, что происходит на площадке для представления. Толпа не желала расходиться, агрессивно продолжая выкрикивать какие-то ругательства, молодежь продолжала громить декорации.
— И вот так всегда, — всхлипнула Клара, — и реквизит переломают, и декорации порушат. А мне потом чинить, зашивать. Эх, тёмные люди, потерянное поколение!
— И часто так? — спросил я.
— Да почитай в каждом селе что-нибудь да происходит, — вздохнула она. — Нет, ты не думай, до такого вот, как сейчас, редко доходит, всё же они боятся властей. Но в этом селе председатель хитрый жук, уехал как раз перед представлением. Вот они и разошлись.
Когда страсти утихли и все разошлись, мы с Кларой вернулись на площадку. Там валялись щепки от декораций к «Королю Лир» и рваные агитплакаты. Сбоку кто-то из рачительных селян предусмотрительно догадался залить водой костёр из фанерных щитов.
— Ну хоть ковчег для акробатов остался, — глухо сказала Клара, глядя на руины сухими глазами. — Уже хорошо.
— Ты каждый раз так говоришь, — отозвался Жожик, который тоже появился на площадке и отодрал лист фанеры от столба.
— Ужином кормить, значит, опять не будут, — вздохнула Клара.
Я в душе порадовался, что у меня есть запасы Зубатова, а то живот уже прямо подводит от голода.
Поздно вечером, точнее ночью, я, наконец, пробрался к себе на сеновал и застыл в изумлении — генкины хлипкие вещицы были бесцеремонно вывалены из узла и в беспорядке разбросаны по сену.
Ну Зубатов, ну, гад! Я тебе это припомню!
Потому как больше некому.
Ночь прошла относительно спокойно. Чтобы согреться, я соорудил подобие кокона из сена и влез внутрь, а сверху намостил ещё сухой травы. В результате было довольно тепло и приятно пахло чабрецом, мятой и ещё какими-то давно забытыми травами из далёкого детства. Если не считать, что где-то под полом периодически скреблась мышь и будила, выспался преотлично.
Рано утром, ещё солнце только-только выглянуло из-за горизонта, как я проснулся. Возможно, виной был большой жук-рогач, сердито жужжащий на поперечной балке или же я действительно впервые за много-много лет из прошлой моей жизни наконец-то прекрасно выспался, но чувствовал я себя, словно в далёком детстве.
Я легко соскочил с сеновала и потянулся. От села тянуло пахнущим грибами и мокрой травой туманом, и парным молоком, а где-то далеко мычала корова. Сейчас лагерь ещё крепко спал: артисты полночи возмущались и гневно обсуждали недружелюбных селян, чуждую идеологию и мировую буржуазию. Жоржик и Гришка охраняли периметр стоянки агитбригады. Остальные раздобыли где-то бутыль самогона, и негодовали ещё больше. Когда самогон закончился, уже хотели идти на село разоблачать антисоветскую сущность религии. Даже дамы приняли посильное участие. Гудков на село разоблачать не пустил, поэтому ещё немного повозмущались, затем уселись рядышком и нестройно затянули заунывную песню о бескрайней степи.
