Теперь из мешка высыпает он желтую кучу малюсеньких змеек, берет их руками; и их рассыпает; и весь осыпается ими; он – точно в длиннейших червях, записавших на белом бурнусе свои крючковатые знаки; и дуги и петли: «алеф», «бэт» и «шин» быстро пишутся малыми тельцами змеек; «алеф» прописался уже к подбородку, всползая с колена; и силится «шин» заползти ему за ворот; пишется мудро змеиная письменность тайными знаками змеек; одну растянул на лице; и – свисает теперь с его носа, как дряблый нарост индюка, желтоватенький хвостик; и пальцами силится дервиш у глаз разомкнуть головенку змеи; пораскрыл – и как будто себя оцарапал колючкою зубика; после продев острие заблестевшего жезлика меж челюстями повиснувшей змейки, тихонько подносит ее к нашим лицам; и – видны: два зубика.
– «Это и есть ядовитые зубы: не вырваны – видите?..»
«Вижу я»…
– «Многие думают, что это фокус, что он истощает перед опытом силу змеиных укусов, дав им укусить что-нибудь до себя, отчего на короткое время укусы не действуют; были недавно два немца туриста тут – да; и они не поверили дервишу; спор завязался; и немцы купили теленка; его укусила змея; тут же бедный теленок, закорчившись, быстро издох».
Да, я верю не фокусам (не интересен вопрос об укусах), я верю осанке, лицу, выраженью застывших, как камень, двух глаз, обливающим нас протекающим в нас и расплавленным камнем.
И вот – представленье кончено; тихо иссякли безумные звуки докучливых дудок.
Каир 911 года
Старинное
В тьму оборвался как с кручи «там-там»; у колонки бесстрастием дышащий мавр, из-за сложенных красным колечком двух губ снова выкинул синие кольца кальянного дыма; и матовым сам себе так улыбается профилем; розовый цветок дрожит над щекою его.
А он – бледный дервиш?
Порыв изошел из него; и слетели на грудь напряженные темные руки, откинулась мертвенно вся голова отвисающей прядью; и вот подгибаются тонкие ноги; рука, упадая бессильно, – медлительно тянется за головною повязкою, брошенной наземь.
Таким он зажил в нашей памяти; мумией фараона Рамзеса Второго; казалось, что ветер провеявших дудок в прибое «там-тама» нечеловеческим что-то ему рассказал языком: о древнейших мирах.
* * *
О чем ты воешь ветр ночной,О чем так сетуешь безумно?Что значит странный голос твой,То глухо-жалобный, то шумный?Понятным сердцу языкомТвердишь о непонятной муке,И ноешь, и взрываешь в немПорой неистовые звуки.
Казалось, что в образе невыразимого лика его говорили нам тайны: века и народы; известное что-то, что после забыть невозможно —
– «Ты знаешь меня?» – просунулось в складки его сумасшедшего лика из Вечности; лик этот я узнавал; я не раз уже видел его (я был должен увидеть его очень скоро: и много позднее)…
Я видел тот лик уже… в Нижнем; однажды, гуляя по Нижнему, встретил я бледный и белый таинственный профиль с кругами вокруг испугавшихся глаз; и – покрытый платочком:
– «Кто это, смотрите?»
– «Наверное это хлыстовка», – ответили мне: «через три поколения хлыстов у хлыстов прорезается этот разительный отпечаток».
И вот отпечаток такой же я видел у дервиша; видел и – ранее: на лице побледневшего Никиша за исполнением C-dur-ной симфонии Шуберта; у величайшей же исполнительницы песен Шумана и Гуго Вольфа, насквозь просиявшей духовным искусством, Олениной[43], видал я то выраженье, когда на эстраде она вырастала… до Атласа; вскоре увидел в Каире я то выраженье у мумии Фараона Рамзеса Второго и после оно, выраженье это, вперилось в меня из глаз – Штейнера.
Блеск брильянтовых глаз кайруанского дервиша в пестрых циновках и желтых колонках был – тот же; он лишь просветленный горел на лице Олениной; и рассказал о себе очень многое… в глазах Штейнера; блеск этот в дервише матово как-то подернулся давней тоскою о мире; и был как бы остро раздроблен ударами злой современности; взгляд поглядел из веков: это встала прекрасная мумия; проговорила; и – снова погасла.
Каир 911 года, Карачев 919 года
Мороки
Так Кайруан нам пропел свои сказки; стеною, мечетями, ревами, пляскою дервиша, коброю; мы колебались немного меж Бискрою, Сахарой, Ораном, Испанией и Палестиной, Египтом; Египет – взял верх.
Кайруан остается вратами в моем восприятии Африки; видели эти врата, не пройдя под колоннами их; оттого-то облупленный город стоит точно призрак, – сухой, пережаренный, злой, запахнувшийся в дымный бурнус из песков, гоготавших и в ночи, и в дни, взрывавших в душе первозданные хаосы; переплетались, проплыв перед взорами, мрачные мороки мраморных мавров: под лепетом лавров; и – громкие ропоты в черные ночи гогочущих негрских роев, разроставшихся грозно под зданием белой мечети с развернутым знаменем черного мира – белейший бурнус, облекая чернейшее тело, сплетался в сознании в черный и белый орнамент, которым расписаны крепкие кубы глухих кайруанских домов, поднимающих башни и кровли над прожелтнем древних облуплин, обсвистанных ветром.
* * *
Мы вышли на станцию, бросивши взгляд на зубчатые стены; топорщилась башня желтеющим кубом; чернели разъятою пастью ворота, где бледно змеилась дорожка неясных бурнусов, сквозь клубы вихряемой пыли; стояли мечи минаретов среди приподнявшихся чалм куполов; и казалось: что вот приподнимутся все седобровые головы к небу; завоют: и – вздрогнет Европа, и – новый Медхи опрокинется бурей бурнусов в ветшающий днями, в облупленный мир: в мир Европы.
* * *
Полезли в вагоны; и наглая буря толкала нас в спины; вуаль от жены отвивалась и билась по воздуху самовольными змеями; все мы хватались за шапки; пожал руку «Мужеству» я; где-то там проходили верблюды; грифиные морды медлительно шлепали там на мозолях; и тощие остовы гордо возвысясь горбами, тащили мешки волосатых зобов.
* * *
Тихо тронулись в вихри: тускнело, дымело, бурело, визжало; мелькало невнятными пятнами бури на выясне неба; и после мелькали нам пятнами просини в протемне бурого хаоса клубеней пыли.
Прощай, Сахарийское пекло, к которому рвался душою я здесь; еще я не увижу тебя, не увижу Габеса, Гафсы, не увижу Ерга, где качается на горбе туарег-копьеносец, в литаме, с мальтийским крестом на щите, пролетающий в ужасы красных самумов до вод плоскодольной Нигерии, где поучал Али-Баба, откуда бежали на юг негритянские толпы до Конго; там Конго в тропическом жаре лесов поукрыло одних мусульман миллионы[44]; и – столько же, быть может, или более даже язычников; там лихорадка нас ест; там и воды кипят бегемотами; там баобаб – раздул ствол; там лениво бредет носорог, на ходу защипнувши клочечек травы; и – приходит в жестокие ярости, внюхавшись в запахи бедного негра: бежит на него; с неожиданной прыткостью носом подбросивши в воздух, он с той же прыткостью, дико подпрыгнув на толстых обрубках, склоненной клыкастою мордой, как острым кинжалом, пропорет летящее кубарем в воздухе тело; и ловкий спортсмен ловит шарик на палочку, так разыгравшись с детьми – в биль-бокэ; в этих конгских лесах, еще есть до сих пор биль-бокэ носорога, ловящего палочкой рога испуганным шариком сжатое тело; оттуда когда-то по всей африканской земле забродил великан, ископаемый предок его, с непомерно огромным двурожием носа; чудовищный арсипотериум, кости которого были отрыты Осборном[45]; таинственный здесь обитал меритериум, или «слонорог».
Ты уходишь, о Африка; тайны свои мне открой; я хочу в Тимбукту, в Диэннею, на озеро Чад, или даже… в Габеш; где, как мы, православный король чернокожих украшен венцом белых перьев, и где золотистые шкуры прыгучих и злых леопардов слетают с плечей, как плащи.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Ibn Khaldoun. Histoire des Berberes, trad. de Slane, 1852-56.
2
El-Edrisi. Description de L'Afrique et d'Espagne.
3
Mercier. Histoire de L'Afrique septentrionale.
4
В 740-м году.
5
Ель-Бекри.
6
En-Noweizi (apud Ibn Khaldoun, t. I, p. 340)
7
«История берберов» (фр. пер.).
8
Schmölders: Essai sur les doctrine philosophique chez les arabes.
9
Христос.
10
По Piquet. Les civilizations de L'Afrique Nord.
11
Медхи должен появиться в конце мира.
