Сговоры
Малюсенький, бедный отэль; отвели нам убогую комнату; уж вечерело; мы долго себя освежали водой, отмывались от всюду попавшего слоя песка; в этой мебели, в этих предметиках, в олеографиях, изображающих мавров, – печать захолустья; мне вспомнился город Ефремов; французский Ефремов возник среди кучки домов, отстоящих от города и называемых важно «французским кварталом»; туристов почти не приехало с нами; приехали два англичанина, несколько служащих здесь офицеров-зуавов, чета постаревших туристов; как видно она – из Америки: муж и жена.
Проходя сюда в комнату, я сговорился уже с очень бойким арабом, с цветком за ушами, по прозвищу «Мужество»; он будет нас провожать здесь повсюду; меня он уже подбивал: углубиться в Гафсу, там нанять трех верблюдов, палатку; и с ним унырнуть вглубь пустыни, слегка зачерпнувши Сахару; проект этот очень пленяет меня.
Посмотрел я в окошко: как зло, как желто!.. Ветер – стих; все пески опустились; и яркое, яркое небо – синеет; и – солнце бросает лучи; но какая ужасная сушь.
Три уж года, как не было ливней здесь (так говорил мне «garcon» из отэля); а были лишь дождики; капнет, покапает, не прибивая летающей пыли; и – снова бездождье многих недель варит почвы; сирокко пожарил здесь все; нет накосов травы.
В довершение бедствий уселася саранча в прошлом году, обглодала все листики персиков, здесь разводимых за городом: прямо в песках; три уж года верблюды жуют здесь сухую щетину колючек; малиновым жаром лишь взвивается яркий закат над семьей куполов; Кайруан славен дымом миражей и яркостью красных закатов; он славен коврами, мечетями, кожами, славен еще боевыми верблюдами он; и – строжайшею школою дервишей.
С нашим арабом по прозвищу «Мужество» мы побродили под старой стеной городской, созерцая два малых отеля, чуть сносных, муниципалитет и казармы, и не рискнув провалиться в жерло растворенных ворот, за которыми гвалт двадцати с лишним тысяч арабов, суданцев, завешанных густо литамом, галдящих по уличкам шатунов-туарегов, где всех европейцев, живущих за городом – двести едва человек; и из них – сто зуавов.
– «Как жалко: приехали вы слишком поздно, в субботу, – не в пятницу; раньше бы днем, – и увидели бы вы пляску дервишей в самой большой из мечетей; туристы сюда приезжают для этого в пятницу; или – в четверг».
Так докладывал мне проводник, наклонивши оливковый нос; и роняла ему на лицо розоватая ветка цветы миндаля; эту ветку заткнул он за ухо (громадный букет миндаля увезли мы с собою в Радес через несколько дней); мы стояли у входа в гостиницу, точно условясь: с утра забродить по базарам.
– «Да, жалко, уже не увидите пляски; а – впрочем, когда подберется компания, можно собрать сумму денег; и дервиши за хорошую плату – не прочь повторить свою пляску: ну – завтра»…
И «Мужество» вновь опустило оливковый нос.
– «Можно ли видеть теперь настоящего дервиша?»
– «Фокусника где угодно вы встретите завтра; их много блуждает у нас на базаре… А дервиша, – нет, вы не встретите».
– «Так-таки встретить нельзя?»
– «Нет, постойте: быть может, за эти два дня разыщу одного; погодите, мосье, надо быть терпеливым… Тут ходит один; я побегаю ночью сегодня по разным кафе, кое с кем потолкую; и, может быть, мы нападем на след дервиша; надо застигнуть его, где-нибудь невзначай; и потом упросить показать своих змей; представления он не дает; но порой соглашается он из любезности… впрочем, за плату».
– «О, этот-то подлинный, будьте уверены»…
Так говорили мы с «Мужеством»…
* * *
Вечером после обеда мы с Асею подошли уже к темнеющим окнам; полнеба блистало коричневым отсветом сумерок, и угасало зеленой, отчетливо стеклянеющей высью; и пурпур густой, бархатеющий – ярко раскинул огромные крылья огней, – состоящих из многого множества перистых тучек, чернеющих пурпурных, красных и розовых; воздух еще там пылал; и врезался туда четкий холм черным контуром; черная кралась фигурка по линии черного контура в яростной красени неба; и черная лопасть одежды за ней билась в ветре, легко проносящемся; толпы больших минаретов слагали отчетливый строй, розовеющий в вечере нежными колоритами фламинговых крылий.
Кайруан
Облупленный, жженый стоит Кайруан, – не как белый надменный Тунис, молодеющий, напоминающий бледного мавра в роскошном тюрбане; он «ветхий деньми», непокорный, подставивший спину Европе, глядящий расширенным, воспаленным болезнями глазом в Сахару, зовущий к себе… не Тунис: Тимбукту; презирающий озеро Чад, где еще все кишит бегемотами.
Не велико расстояние от группы домишек до стен; мы легко пробежали воротами, влившись в дорожку бурнусов; и вправо, и влево от нас черно-белые росписи стен записали орнаментами; здесь черно-белые пестрят повсюду; а краски Туниса – зеленые, желтые, синие; там сплетаются линии в цветики, в дуги, в стебли; здесь – более шашечек; здесь и толпа – чернобелая вовсе; как флер, чернобелые пятна людей вместе с дугами, клетками, шашками стен полосатят глаза похоронно; вот черные, белые шашки на мощной дуге обращенных ворот; приглашающих в крытые «сукки» (базары); вот – черные, белые полосы под куполами мечетей; в Тунисе арабка закутана в снежени шелка; а здесь, в Кайруане, чернеют шелка на ней; всюду из белых бурнусов чернеет пятно залепетавшего негра (суданца), пропершего тысячи верст караванными трактами; караванные тракты отовсюду ведут в Тимбукту, посылая сынов Тимбукту, чтоб они чернобелыми пятнами зычно бродили под черной и белою росписью шашечек.
Много колонок, которые перетащили арабы с ближайших развалин; развалины – римские; римской колонкой обставлены; стены домов, все подъезды, ворота, балконы, которых так много, мечети; стена – безоконна над ними на два этажа; выше – купол; меж ним и стареющим надоконным карнизом зачем-то стоит колоннада, на выступе; и проветшала откуда-то сбоку опять капитель; и в лавченке, где дряхлый купец утонул в кайруанских коврах, и в кафе, и на дворике, где вы, просунувши нос, затерялись, – колонки, колоночки, более полутысячи их расступились рядами на мощном квадрате двора кайруанского храма; сто восемьдесят мечетей пылятся средь улиц; колончаты – все.
Вот – наполнена площадь верблюдами; сплющили нас, все – горбы; и – грифиные, гордые морды; кладу на одну свою руку; она – как отдернется; недовольна – чего еще доброго плюнет со злости; мы – прочь; и бежит, что-то крикнув на нас, недовольный хозяин верблюда; все стадо вскочило (верблюды лежали); и вот голенастые ноги зашлепали прочь на мозолях; и все потемнело от пыли; и мы – задыхаемся.
Славится город верблюдом; особое здесь воспитание он получает; становится он драчуном (бой верблюдов я видел уже); и верблюды пасутся средь жареных кактусов, где-то за городом; щиплют желтеющие корни когда-то здесь бывшей травы; и сухие колючки жуют; вечерами горбатыми стаями полнятся улички; раз набежала на нас одна стая, затерлась десятком шерстяных боков об одежду мою; плыли тощие остовы, гордо возвысясь горбами, на нас повернувши лениво мешки волосатых зобов; проходили линючие самки; висели клоки на протертых боках; пробежал верблюжонок, дрыгающий ножками с выспренной мордочкой, жалко мигающей; прыгал подкидистый маленький горбик.
Прилавки лавченок пестреют приятными пятнами, кожами; желтые туфли повсюду; и – лавочки, лавочки; это – базары; мы топчемся; долго ломают нам локти – бока, грудь и спину; суданец в синейных штанах чуть ее не сломал; и как все характерно: как мало Туниса!
Базары давно превратились в Стамбул – в плохие пассажи; в ряды; и в них запада нет; и восток – выдыхается; черный Каир переполнен базарами; но не ищите в Каире Египта; сирийский бурнус, ткань Кашмира, кавказский кинжал, испанская ваза, божок из Китая, коробочка скверных серых сигареток из нашей Одессы увидите вы на каирском базаре; и только не встретите вы одного: характерно каирского; в Иерусалиме базары пестры, но в изделиях нет благородства: Дамаск посылает товары свои; грубоваты они; в Кайруане базар – кайруанский; здесь множество местных вещей; оттого провалились мы в них среди глянцев, курильниц, шерстей и шелков; я купил себе сельский бурнус, заплатив всего-навсего франков пятнадцать.
Наш друг проводник, по прозванию «Мужество», весело так запахнувшись в свою гондуру, под стремительным солнцем пописывал дуги коричневым носом, ломаясь летучей тенью на желтых и белых стенах, исходя остроумием, кланяясь быстро с купцами, стреляя запасы знаний мне в ухо:
– «Вот видите – дом».
Мавританское здание с черной и белой росписью, с каменным малым балконом, которого крышу подперла типичная коринфская капитель.
– «Вижу дом».
– «Важный он…»
– «Чей?»
– «Живет здесь полковник»…
– «Какой?»
– «Да французский полковник; он – бывший полковник; в Париже живут его близкие; так у него целый дом»…
– «Да зачем же он здесь?..»
