– «Стоит», – как будто ответил себе: твердым шагом прошел прямо в угол (к мешку), изогнулся над ним, стал развязывать медленно:
– «Вот какой дервиш?» – подумал, не веря глазам: поглядевши на Асю, увидел, что Ася в таком же как я состоянии:
– «Господи», – думалось, – «если бы хоть каплей такого же точно изящества поделился с «эстетками», с «дамами света», натертыми лоском или с хилыми дэнди: откуда в нем это слияние строгости, грации, гордости, ясности всех непредвзятых движений и жестов, рисующих в воздухе письменность мудрых и трудно читаемых знаков».
– «Откуда он, кто он такой?»
Эта грустная мимика глаз: заклинатель змеиный – какая-то вовсе змея, завитая в безмолвие:
– «Этот – почти ассауйя: немного познаний еще и окончит он школу», – мне шепчет мой «Мужество»…
– «Вижу уж…»
– «Да, ассауйей он будет: вы знаете, кто ассауйя?»
– «Да»…
– «Тот, кто прошел школу дервишей, кто без вреда может есть скорпионов и саблей резать живот; он – имеет источник таящейся влаги, которую он сохраняет для добрых, таинственных дел; и клянется имаму он власть сохранить для добра; в Кайруане живут очень многие власти».
Но – взвизгнули трубы; оливковой кистью забило в «там-там» приведенье на корточках; сморщились черточки сухо пожаренных щек, на которых росла борода; залетала по струнам крючкастыми пальцами белою палкой сидящая рядом фигура; и крепкие трески, и псиные писки; и бухнувших гудов, и ухнувших дудок; и – хаос уже шевелился под ними.
Каир 911 года
Дервиш
Провеяли ветви соцветий в печали вуалей над профилем, темным, как… кофе над мраморным маврским лицом, над кольцом белых тел, обступивших плетеный помост; за мгновенье до этого черный кофе тянули из чашечек, – здесь, в этих шашечках (желтых) (плетение кукурузного цвета); завеянный белыми веями ласковых складок бурнуса, как дерево, дервиш застыл.
Вдруг он дернулся, сдернув с себя дорогую повязку; и нервною судоргой рук бросил на земь ее: глухо ухали «у» гоготливые дудки; рассыпалась длинная прядь с непростриженной острой макушки, ему очерняя и лоб, и плечо, как змея; а в мешке копошилось что-то; —
– провеяли ветви соцветий в печали вуалей над профилем, темным, как… кофе, над мраморным, маврским лицом —
– и кольцо белых тел (ряд за рядом) отпрянуло прыснувши прядями брошенных в воздух бурнусов… —
– в мешке – из мешка копошилось
* * *
Кто он?
Точно сдавленный, давний удар, раздробивший любившую душу, развеявший и море, и сушу, из дервиша сдержанным шелестом вдруг изошел; в шумный звук, в тайный дар, в давний жар непотухнувших умных наук:
– «Ассауйя».
Я вижу движение, слушаю…
…Такой глухой, глухой, глухой, такой немой; побледневший стоит, опадая овальным лицом, беспредметно надменным; медленно-нежным движением голых оливковых рук поднимает железный свой жезлик, поблескивая острием на цветных петухах и на птахах ковра, прикрепленного к стенке; вот кисти повисли как лилии; руки бросаются в звуки; лицо горбоносое, с прорезью маленьких усиков, – точно камея из камня, которую тайно точили, чертя испещрением черточек долгие годы художники; каменной маской лицо пронеслось над мешком; иссяклось выражение, которое потом вспоминал я в Каире, склоняясь над стеклянною крышкою… в булакском музее и видя – сухое лицо той кирпично-коричневой мумии, тело которой за тысячи лет называлось: – Фараоном, Рамзесом Вторым.
* * *
Темный хаос уже шевелился под этим худым, беспристрастным, бесстрастным лицом теперь древнего дервиша: тысячелетие лихо летело и плакало в черном безумии звукам отдавшихся глаз; и ярчайший алмаз – прокипел под зрачками, под ликом, холодным, как чистая льдинка с упавшим налетом коричневой пыли земли; африканской земли; – звуком звука откуда-то ухнувших дудок он мучился в бурных безумиях: скрючился, выпрямился; и – взвился, как точно искристый диск, его лик: миротворного гения, в пении тихих молений, таинственных бдений: в забвенье видений.
* * *
Казалось, что меняКакой-то миротворный генийИз пышно золотого дняУвлек незримо в царство тени[42]
* * *
Скорбящие губы согнулись в кипящие трубы: затейливо змеиной усмешкой; и плечи, и шея, и грудь опрокинулись в желтый мешок; и чернея как змеями, прядями прядавших локонов бритой его головы с непростриженной вовсе верхушкой макушки, с откинутой как-то ногой и с летающим ярким железом железного жезлика в легких летающих складках; – напоминал в своем умном безумии он не уж мумию: фурию!
* * *
Дернулось, дрогнуло белое тело араба; отпрянул за рядом ныряющий ряд белых тел, быстро прыснувши прядями брошенных в воздух бурнусов, когда привскочил, угрожая летающим жалом чернеющий перст, из отверстия; и – на циновку просыпалась скользкая кобра: извилистым, льющимся телом обежала она по плетениям желтых, как лапоть циновок.
Кобра
– «Никогда не укусит его», – зашептал нам «Мужество».
– «Власть он имеет над нею: глазами ее зачарует».
– «Имамом та власть отдается; и дервиш владеет змеею при помощи власти имама».
– «Он шейхом религии был посвящен в эту тайну; сначала в мечети помолятся оба; потом шейх религии, тихо коснувшись руки богомольного дервиша, шепчет ему никому неизвестное слово; слово то держит в уме посвящаемый дервиш; оно-то ему придает власть над змеями».
– «С этой поры повелитель он змей, никогда не подвластный змеиным укусам».
– «Они его крепко не любят; и часто кидаются, силясь ужалить; ужалить не могут они».
– «Посмотрите, смотрите».
Мгновение: веющий нежно соцветием складок, немеющий, дремлющий дервиш, кидается, дразнится; дерзко другая такая же кобра закопошилась; змеиные очи, древнея дарами ударов своих брильянтовых взглядов, из клочий летающих складок, угрозою ночи впиваются ярко: в змеиные очи; и вертится жезлик над гадкой головкой, поставленной точно на палке, в которую отвердела часть тела змеи, записавшей сварливо извивы хвостом… прямо целится птичья головка в колено, как будто головка молоденького драчуна-петушишки, когда петушишка нацелится в гребень такого же, как он, петушишки; заерзала птичья головка, заползало черное тело и быстро и ловко сквозь дрогнувших ног: на шуршащий и пляшущий в шелестах шашечек маленький, гаденький хвостик, стремительно он наступил своей желтою, голою пяткой; и отпустил его.
Быстро взлетевши широким листом своей плоско приплюснутой шеи, с которой вертелась головка, змея полилась черной струйкой на черных извивах, в янтарных отливах – к бурнусам; бурнусы – отпрянули; оборвались прибаутки испуганной дудки; отбарабанили варварские тары-бары «там-тама», послышались тихие шипы и шелесты шеи из шамкнувших шашечек:
– «Тсс!»
– «Ша-ша-ша!»
В воздух свистнула жалобой зычная злость извизжавшейся дудки опять; и дудящий араб, выгнув спину, оливковой шеей своей рисовал арабески; опять отливая оливкой, шарахались грубою руганью руки араба о желтый пузырь барабана «там-тама»; змея повернула головку на дервиша, он повернулся спиною; и прыткими ритмами прыгал магический жезлик в ритмически вскинутой кисти.
– «Она не укусит его!»
Уж (из визглости) склизкая кобра, загнув листовидную шею, завившейся свиснувшей в воздухе извилиной, вдруг облизнула колено, стараясь ему нанести смертоносный укус.
– «Отчего беспокойна она?» – я спросил присмиревшее «Мужество».
– «Да потому, что она еще – дикая: он, говорят, лишь сегодня поймал ее где-то в песках»…
– «Значит змеи не все подчиняются власти его?»
– «Все, но чары еще не вполне овладели змеею».
– «Когда ж приручит он ее?»
– «Через несколько дней»…
И – запрыгали друг перед другом: летающий дервиш с летающей черной веревкой под тусклою туникой: прядали пряди с верхушки макушки, как змеи, над белой камеей лица, наклоненного к гадкой змее; теперь приседало под змеями черных волос тело гадкой змеи, все немея, не смея кусаться; как каменным шаром о стены кидался «там-там»; и как каменным шаром кидалось ударами сердце мое; захватило дыханье, когда мой сапог, описавши большую восьмерку на желтеньких шашечках, быстро лизнул гадкий кончик хвоста змеи; вдруг она бешенно бросилась, быстро вздыбившись в пространстве большим вопросительным знаком на белый бурнус, незаметно присевший к помосту, но дервиш ее оборвал, наступив голой пяткой на хвостик; и лентою взвившийся злой вопросительный знак, оборвавшись, расплюснулся черною палкой в циновке. Но упрятана кобра.
Теперь из мешка высыпает он желтую кучу малюсеньких змеек, берет их руками; и их рассыпает; и весь осыпается ими; он – точно в длиннейших червях, записавших на белом бурнусе свои крючковатые знаки; и дуги и петли: «алеф», «бэт» и «шин» быстро пишутся малыми тельцами змеек; «алеф» прописался уже к подбородку, всползая с колена; и силится «шин» заползти ему за ворот; пишется мудро змеиная письменность тайными знаками змеек; одну растянул на лице; и – свисает теперь с его носа, как дряблый нарост индюка, желтоватенький хвостик; и пальцами силится дервиш у глаз разомкнуть головенку змеи; пораскрыл – и как будто себя оцарапал колючкою зубика; после продев острие заблестевшего жезлика меж челюстями повиснувшей змейки, тихонько подносит ее к нашим лицам; и – видны: два зубика.
