— Тебе ведь тридцать стукнуло?
— Через три года стукнет.
— У меня-то в твои годы сколько было ребятишек, что гороха!
— Тебе повезло — суженая родилась, выросла в соседнем доме. И какая достойная! — искренне сказал гость.
За перегородкой звякнула чашка…
Янтурэ поудобнее уселся на нарах и вполголоса, осторожно подбирая слова, начал:
— Салима долго тебя, братец, ждала. И меня о тебе расспрашивала. А молва пошла по аулам и до Шонкара докатилась — утонул, дескать, в Хакмаре. Сильно убивалась, конечно, бедняжка… Ну, братья настояли на своем — выдали замуж. А что ей оставалось делать? Косою удавиться? Знаешь старшего сына Мухаматши-бая?
— Ахматуллу?
— Да.
— Э-э-эх, — застонал Буранбай и закрыл лицо шапкой.
Сахиба не выдержала, выскочила, раздвинув занавеску:
— Не рви, атахы, сердце гостю!
— Не стану же я его обманывать…
— Спасибо, Сахиба-енгэй[11], но лучше сразу все узнать, — сказал Буранбай и решительно встал, шагнул к порогу. — Я должен ее увидеть немедля!
— Погоди! — вцепился в него хозяин. — Ты погубишь и ее и себя!.. Нельзя же самому совать голову в петлю! Надо устроить все с верным расчетом.
— Когда же кончится власть денег? — спросил и его и себя гость.
«Никогда!..» — подумал Янтурэ и трезво напомнил:
— Учти, за твою голову была обещана награда — триста рублей.
— И нашлись бы башкиры, которые польстились бы?
— Люди разные, кустым. Как поручишься за каждого? Есть и такие изверги, которые за крупные деньги не пощадят отца-мать! Бедняки бескорыстнее, честнее рвущихся к богатству. Бедняк и под пыткой не выдаст.
Рассуждения хозяина были разумными.
За окном послышались голоса. Сахиба заглянула и сказала безрадостно:
— Старики идут.
По лицу Янтурэ скользнула дымка недовольства, но всего лишь на мгновение: надо встречать — обычай.
— Держись настороже, помалкивай, где живешь, куда едешь, — посоветовал он Буранбаю и с почтительными поклонами вышел на крыльцо. — Милости просим, аксакалы! Проходите, гости дорогие! Ко времени пожаловали. Сам собирался вас звать, да запоздал, извините. А у меня гость желанный! Кунак! Еркей, музыкант и певец, заглянул проездом.
Старики с величественным видом, чинно, неспешно ступили в горницу.
— Ас-салямгалейкум!
— Вагалейкумассалям, достопочтенные аксакалы, — низко поклонился им гость.
— Как житье-здравие?
— Благодарение Аллаху. Радуюсь, что вы, достославные отцы и деды наши, в полном благополучии.
— Да, ползаем потихоньку-помаленьку, слава Аллаху!
Аксакалы уселись рядком на краю нар, воздали хвалу Всевышнему. Самый ветхий, но самый надменный старик погладил трясущимися руками редкую бороденку, вознес Всевышнему хвалебную молитву.
— Откуда вы узнали, что Еркей приехал? — не утерпел хозяин.
— От твоих детишек. Носятся из избы в избу, хвастаются подарками Еркея!
«Ах, чертенята! Вправду говорят, что в доме с детьми секреты не держатся», — подумал Янтурэ.
Он принес медный кумган с теплой водою и таз, по очереди полил старцам на морщинистые, немощные руки воду, стащил с их ног каты и пригласил к табыну на нарах, к самовару-батыру, горячо шумевшему, бьющему в потолок крутой струею пара.
Старики, неукоснительно соблюдая очередь по возрасту, один за другим, кряхтя и охая, влезли на нары.
Едва приступили они к чаепитию с гостинцами Еркея-Буранбая, как дверь широко распахнулась и вошли, переговариваясь, молодые мужчины и парни, поклонились аксакалам, хозяину, гостю. Хозяйка постоянно подливала кипяток из чугуна в самовар. Гостинцы со скатерти исчезли. Янтурэ принес из кладовки скудные запасы, и земляки не отклонили дара, ибо рука дающего да не оскудеет.
День клонился к сумеркам, но гости усердно хлебали чай, уже пустой.
— Следует ради дорогого кунака-музыканта зарезать лошадь пожирнее, — произнес тоном приказа старейший из старых.
Все согласились с ним.
— И чтоб слой сала-казы был не тоньше пяти пальцев!
— У моего знакума-уруса есть трехгодовалый жеребчик — хочет менять на корову.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— В телегу еще не запрягал?
— Ни разу не запрягал — чистенький, благоуханный.
— Завтра утром и поедем, сговоримся либо на обмен, либо за деньги.
Буранбай и хозяин обменялись тревожными взглядами.
— Еркею в ночь требуется уехать, — сказал Янтурэ.
— Да-да, высокочтимые отцы и деды, у меня срочные дела, — плавно подхватил гость.
Но аксакалы разохотились:
— Желание земляков — закон гостю!
— Кунак не может отказаться от угощенья!
«Влип!..» — уныло сказал себе Буранбай.
В чувале жарко затрещали щепки, дрова, но свет был зыбкий, и потому запалили лучину. В избе уютно, сидеть бы так и сидеть, степенно разговаривать, но молодые потребовали песен Еркея — стосковались по ним…
Буранбай не упирался.
— А кто исполнит мелодию на курае?
— Ишмулла! Ишмулла!
Молодые расступились, и Буранбай увидел жмущегося в угол паренька.
— Ты помнишь мотив песни «Посланник Гайса»?
Тот застенчиво посмотрел на знаменитого певца Еркея, кивнул.
— Он все песни знает, Еркей-агай, — заверили парни, подталкивая Ишмуллу к нарам.
— Начинай!
Ишмулла поднес курай ко рту, и по горнице полетел соловьино-звонкий напев, ясный, чистый, но омраченный тоскою.
Как заблудший олененок, Затерялся на чужбине. Дни и ночи сердце ноет По желанной, по любимой… Та, которой сердце отдал, Не забыла ли джигита? И скучаю, и рыдаю По желанной, по любимой. Лица слушателей, освещенные бликами пламени в чувале, выражали безмерное сострадание к горю одинокого странника; полнозвучный голос певца то сливался с мелодией курая, то заглушал ее душу рвущей жалобной интонацией:
С вершины горы гляжу На родную мою сторонку. Вернусь жив-невредим в аул, Сложу песню о скитаньях. И стар и млад ловили буквально каждое слово песни, упивались дивной выстраданной музыкой, благословляя с благодарностью талант Еркея. Когда мелодия оборвалась, слушатели восхищенно вздохнули, а за занавеской давилась рыданиями Сахиба. Парни бурно хвалили Еркея и кураиста, аксакалы выражали благосклонность улыбками и односложными восклицаниями, но все были глубоко тронуты гармонией слова и мотива.
Долго в этот вечер Еркей-Буранбай и молодой кураист потрясали сердца людей магической силой мелодии и поэтического слова. Эти песни были поистине не для свадебного развлечения, не для хороводных игр и шуток, а для прославления верности, самопожертвования, любви, которая сильнее смерти.
Расходились за полночь, изнемогая от блаженства музыкального пира, рассыпаясь в благодарностях.
Хозяева и гость улеглись на нарах, усталость их была не обременяющей, а умиротворенной.
Тишина ночи казалась бездонной, всеобъемлющей, но вдруг на крыльце послышались шаги, в дверь осторожно постучали.
— Янтурэ-агай, это я, Ишмулла…
— Что стряслось? — Хозяин, шлепая босыми ногами по половицам, звякнул засовом.
— Старшина юрта прознал, что Еркей-агай в ауле, и послал гонца в кантон.
— Кустым, это верно? — строго спросил Янтурэ в дверях.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Верно, агай. Да разве я рискнул бы?
— Понимаю. Спасибо, кустым!
Буранбай торопливо оделся, вышел за хозяином на крыльцо.
— Спасибо, Ишмулла, никогда не забуду. Желаю тебе счастья! Музыкант ты одаренный, от Аллаха. — И Буранбай-Еркей обнял паренька.
