Началась долгая церемония знакомств, узнаваний, расспросов. Александр Романович обходил гостей. Очередь дошла до Радищева.
— Александр Николаевич Радищев, друг моего брата. Учились вместе в Лейпциге, — скупо обронил хозяин дома с намерением двигаться дальше, но Воронцов с любопытством поглядел на раскрасневшегося Радищева:
— А что, по-прежнему ли хороши мануфактуры в Лейпциге? Не следует ли нам больше закупать тканей у них?
— В Лейпциге надо закупать поэтов, они там блистательно хороши, — отвечал без улыбки Радищев.
Воронцов рассмеялся.
— Поэтов лучше закупать во Франции.
— Во Франции они слишком умны. А поэтам умничать не следует.
— Слава богу, поэты не по моей части. Капризный был бы товар. У них все шутки, дельного слова не дождешься, — с некоторой досадой сказал Воронцов.
«Явление цезаря, — проводил его взглядом Радищев. — Отчего это только вошел — все замерло, никто уж не танцует, не дышит. Все должны стоять навытяжку и отвечать на его высокоумные вопросы».
«Пустослов, не иначе. Сказал лишь для того, чтобы его остроту повторяли по Петербургу», — определил Воронцов. Он четко разделял людей на полезных и пустых, и тут же мысленно вычеркнул Радищева из первого списка.
Радищев обернулся к Анне и сразу забыл о цезаре — Воронцове и ждал только момента, когда кончится эта надоевшая пауза и вновь заиграют музыканты.
Воронцов отдал должное и веселью. Прошелся по кругу в танце с хозяйкой дома Акилиной Павловной, затем попрощался и уехал. За ним постепенно начали разъезжаться гости. Радищев вдруг спохватился и, словно в страхе, что останется последним, лицом к лицу с Василием Кирилловичем, торопливо откланялся. Андрей Рубановский шел за ним, что-то говорил вслед, но Радищев слов его не слышал…
Западный ветер гнал длинную пологую волну, и тогда Нева приподнимала корабли у причалов, на рейде, и держала их так подолгу наверху, угрожала низким берегам широким разливом. Звонил тревожно колокол, предупреждал позаботиться о товарах, уложенных в погребах, амбалах, пакгаузах. Но стихия будто играла, ветер слабел, вода опадала, и Нева по-прежнему покойно и уверенно изливалась в Балтику.
На причалах остро пахло смолой, рыбой. Амбары задыхались от натиска пеньки. В пакгаузах груды ящиков источали восточные пряные ароматы.
Радищев медленно шел по пристани. С мелкосидящих судов, пришедших из Кронштадта, где стояли большие корабли, разгружали товары португальские, голландские, венецианские. Около только что прибывшего галлиота Радищев задержался. С палубы ему приветливо замахал рукой владелец товара.
Радищев поднялся на палубу. Купец, изменив английской сдержанности, суетился перед таможенным чиновником.
— Сейчас позовем переводчика!
— Толмач не надобен, — отвечал Радищев по-английски.
— О! — обрадованно воскликнул купец. — Так мы лучше поймем друг друга!
Вильям Докс оказался доверенным лицом английской фирмы «Кромп». Привез из Ост-Индии бочки с гумадрагантом — со смолой: товар был ходким.
Докс пригласил Радищева в каюту. Там был накрыт стол, и бутылка виски царила над расставленными тарелками.
— Сырость проклятая! Совсем продрог, — Докс взялся за бутылку. — Не угодно ли рюмку, чтобы согреться?
— Нет, благодарю. Я ограничен временем.
— Извольте, приступим к делу. Но для начала вот эта безделка, которую просил вам передать мистер Кромп — мой хозяин.
И Докс положил перед Радищевым перстень.
— Я не имею обыкновения начинать дело с акциденции, — сказал Радищев.
— Отлично! — весело воскликнул Докс. — Пусть это будет приятным концом.
— Прошу вас изъясняться по существу. Покажите корабельное объявление о грузе.
— На борту 200 бочек гумми. Если не ошибаюсь, согласно тарифу 1766 года гумми идет в перечне красок. Значит, пошлина полагается два рубля десять копеек с пуда.
— Ошибаетесь, гумми нельзя уподобить краскам. Пошлина будет впятеро больше.
— А зачем нам именовать так? Напишем — краски, и дело с концом. Все равно как назвать кошку — лишь бы мяукала, ха-ха!
— Кошка не станет тигром, если ее переименовать.
Хитро придумал мошенник. Таможенная пошлина будет поменьше, разницу в оценке он не отдаст своим хозяевам, а положит в свой карман. Мистер Докс не скуп и готов поделиться с упрямым таможенником. Для почину перстенек.
— Господин Докс, покажите товар. Если там будет краска, напишем, как вы желаете…
Они пошли в трюм смотреть бочки. Повсюду в них лежала тяжелая клейкая масса гумми.
— Придется платить по нынешнему тарифу, о чем фирма извещена давно.
Радищев кликнул писаря и сел писать реестр товару. Англичанин превратился в каменное изваяние. На писание реестра ушло около часа, за это время словоохотливый мистер Докс не проронил ни слова, только щурился на странного таможенника, который сам себя ограбил и не дал взять денег, плывущих прямо в руки.
— Ну, с богом! — удовлетворенно сказал по окончании дела Радищев и с интересом посмотрел на стол, уставленный закусками. Докс не шевельнулся. — Кошка останется кошкой.
Когда они с писарем сошли на причал, раздался крик. Англичанин стучал себя по лбу и указывал на Радищева:
— Чурбан! Дьявол!
Александр вежливо поклонился.
Он дернул колокольчик дважды. Долго не открывали. Он уже нетерпеливо повернулся, чтобы уйти, и дверь, та самая дверь, которая была гостеприимно распахнута во время бала, наконец со скрипом, неохотно отворилась. Швейцар сухо произнес:
— Просят пожаловать. Вас ждут в кабинете.
Радищев стремительно взбежал по лестнице. Сердце стучало, дыхание пресекалось — в доме было тихо, безлюдно, словно все затаилось в недобром ожидании. Он вошел в кабинет Василия Кирилловича. Хозяин дома неторопливо встал и разглядывал гостя строго, придирчиво.
— Я получил вашу просьбу о визите. Супруга, к сожалению, нездорова и поручила мне обсудить интересующие вас предметы.
От слова «предметы» веяло арктическим холодом. Радищев беспомощно молчал. Василий Кириллович вопросительно глянул:
— Я полагал бы…
— Да, да, извините… Я прошу руки вашей дочери.
Теперь замолчал Рубановский. Он навел справки о семье Радищева. У отца, Николая Афанасьевича, две тысячи душ: имение в Саратовской губернии, в Московской. Семь сыновей, четыре дочери. Не богаты, но и не бедны. Сын учился в Лейпциге, был среди лучших. Однако арабским скакуном не назовешь — рабочая лошадь, вечно будет везти пеньку да бочки с дегтем. Слишком старателен, далеко не уедет… Андрей, правда, с восторгом говорил о своем друге. Василий Кириллович начинал колебаться, но Анилина Павловна стояла на своем: партия слабая.
— Но Анна еще юна. Все мечтает, а ей надо осмотреться в жизни, — нерешительно заговорил Василий Кириллович, отлично понимая неубедительность довода. — Вероятно, и вам следует прочно стать на ноги. Ох, сколько забот требует семейная жизнь. Куда вы, молодые, торопитесь. Когда я был холостяком, сколько я провел веселых дней. И в театре поигрывал, в пьесках Сумарокова.
Тут Василий Кириллович несколько осекся. В пьесе Сумарокова «Чудовищи» он играл роль ябедника Хабзея, за которого спесивые родители не хотели отдавать замуж свою дочь, предпочитая другого кандидата — щеголя, петиметра Дюлижа.
— Василий Кириллович, у меня теперь нет больше веселых дней!
— Напрасная унылость. — Василий Кириллович решил было обнадежить влюбленного, смотревшего печально, но спохватился, вспомнив о неуступчивой Анилине Павловне. — Александр Николаевич, — он принял официальный вид, — мы благодарны вам за лестное предложение. Нам необходимо подумать. Есть немаловажные препоны, для устранения которых потребно время. — Он остался доволен своей уклончивостью.
Радищев поднялся. Василий Кириллович несколько сжался под его прямым, ясным, неотступным, очень спокойным взглядом.
— Если вы не отдадите Анну Васильевну, я ее украду.
— Что?! Как вы смеете? Да вас под суд! — закричал Василий Кириллович. Александр стоял покорно, с опущенной головой. Рубановский заговорил тише: — Ну, глупости, глупости… Этак я вас прогоню, и дело на сем кончится. Вон какой молодец! Жизнь не бал, всех не перепрыгаешь! Терпи.
В амбарах, забитых пенькой, дышать было нечем. Едкая гниль висела в воздухе.
— Сил нет, надо разгружать амбары. — Секретарь таможни Захар Николаевич Посников кашлял и вытирал слезящиеся глаза.
— Гамбургский галлиот стоит пустым у причалов. Надо быстрее загружать немца. И Хрычову нора в Данию уходить. Браковку пеньки сделали? — Радищев обмахнул пыльное лицо платком.
— Делают, — замялся Посников.
Радищев глянул на секретаря. Глаза Посникова, мечтательные, грустные, туманились недосказанной мыслью.
