Утомительные заботы все на ней, все на ней… Надо скорее заняться делом приятным: «Проверить, что сделано в саду…»
Императрица вышла в сад и велела садовнику за ней не ходить: «Разберусь в упущениях самолично».
Прежде всего лужи. Ночью прошел дождь, и надо установить, есть ли лужи на дорожках, что было недопустимо. Особенно волновал изгиб на пути к турецкому шатру, там всегда при дожде разливалось целое озеро, и она однажды, идя краем, промочила ноги, после чего садовник сокрушался и просил прощения. Она смилостивилась, однако приказала, чтобы луж не было.
И луж не стало. Они яростно разгонялись метлой и засыпались песком, впадинки тщательно разравнивались. Но турецкий изгиб время от времени коварно намокал, и она шла сейчас в решимости покончить с этим раз и навсегда.
Место было сухо. Она со вниманием оглядела дорожку, не проступила ли где влага, но землю словно кто-то вылизал языком и высушил утюгом.
Затем подошла к деревьям, которые указывала отмывать от пыли мылом и мочалкой. Стволы были сухие, чистые, правда, не без упущений: на одном дереве она обнаружила кусочки несмытого прилипшего мыла.
Около памятника любимой собачке Земире она задержалась на минуту. Какие грустные и величественные были похороны Земиры! Надпись на черном мраморе гласила: «Здесь лежит Земира, и опечаленные Грации должны набросать цветов на ее могилу…»
Но жизнь не позволяла предаваться чувствам. Императрицу интересовал куст около шатра, который она приказала не подрезать, как это намеревался, сделать садовник. «У природы нельзя отнимать вольность, — назидательно говорила она садовнику. — Не надо делать куст шаром, пусть растет как заблагорассудится». Прелесть природы в ее необузданности. Ровность, стройность аллей угнетает душу. Деревья должны расти разбросанно и вольно. Она осмелилась даже не согласиться в этом со своим великим предшественником, чтимым ею Петром Первым, которому нравились регулярные парки, четко спланированные и выстроенные, как войска на параде. Нет, парк должен быть романтичен, природу нельзя стеснять жесткими рамками.
Куст был необузданно лохмат.
Вечером во дворце она вручала награды. Отличившиеся были людьми средних чинов, и потому она заготовила особенно ласковые слова, которыми нечасто баловала крупных вельмож. Гусарского полковника Чернецкого она спросит о детях, малороссийскому городничему Шпаку пообещает при случае заехать в гости, а ветерана турецких баталий артиллериста Курицына нежно обнимет. Но только его, никого больше, и фамилию Курицын она подчеркнула жирно.
Начало церемоний сошло как нельзя лучше. Отгремела торжественно музыка, зала наполнилась блеском свечей, запахом духов и помады, мерцанием красного бархата, шорохом лент, скрипом башмаков. Секретарь Храповицкий мужественно преодолевал волнение от страха перепутать заготовленные ордена.
Александр Романович привычно стал в дальнем углу. Он поймал на себе взгляд государыни, в котором ясно читалось осуждение: в скромности президента Коммерц-коллегии прячется великая гордыня.
Воронцов оглядел группу таможенных чиновников, которые им были представлены к награде, и вздрогнул от неожиданности: с краю, близко от императрицы, стоял Могильницкий. Откуда он явился? Кем приглашен? Не иначе награды ждет. Кто же ему покровительствует? Тюрьма плачет по шельме, а он ордена ждет… Мнения Воронцова никто не спросил. Это было уже оскорблением.
Александр Романович всматривался в лица, пытаясь угадать, кто же так хитро и грубо нанес ему пощечину. Кто ходатай за Могильницкого? Потемкин? Весел, добродушен, всесилен. Он? Без злобы, без интриги, а просто так, за то, что вечно угождал ему Могильницкий, и попросил наградить холуя…
Потемкин скучающе водил по сторонам одним глазом и оживился, когда услышал имя Могильницкого… Он.
Могильницкий, приняв орден, опустился на колено и припал губами к нежной могущественной руке.
Храповицкий назвал имя Радищева. Александр Николаевич вышел вперед быстро, нервно, с замкнутым выражением лица. Он взял орден, поклоном поблагодарил и отошел в сторону.
Воронцов внутренне ахнул: поведение подчиненного было вызывающим. В зале на минуту стало тихо. Екатерина проводила Радищева долгим недоумевающим взглядом: странно, таможенный чиновник воспитывался когда-то в Пажеском корпусе, а поступил как неотесанный мужик. Истинный рыцарь должен был преклонить колено перед монархом.
Воронцов с трудом удерживал счастливую улыбку. Лицо Радищева горело. Потемкин мрачно буравил ослушника своим единственным глазом.
Грянула музыка, и Воронцов уже не таил улыбку: для него этот день был истинным праздником.
— Мой друг, что это значит? — говорила Екатерина Романовна Дашкова брату. — Такая бестактность!
— Устав сего не требует, Катенька, — отвечал Александр Романович. — Да и было бы унизительно стать на колено, как сделал за минуту до этого явный мошенник.
— Но вышла пощечина государыне, чья деятельность заслуживает только благодарности.
Воронцов откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
— Только ли благодарности, Катя? — тихо спросил он.
Дашкова кинула на брата острый повелительный взгляд, силу которого она знала и которым пользовалась в особых случаях.
— Александр, ты полон такой неприязни… А государыня тебя ценит. Ты не можешь простить убийства Петра Третьего? Мы сделали с императрицей хорошую мирную революцию, а убийство царя — уже предприятие грязных Орловых. Екатерина здесь ни при чем.
— Сеня считает, что ее вина была.
Они заговорили о брате Семене Романовиче Воронцове, и Дашкова с раздражением сказала:
— Сеня — выдумщик. Теперь сидит в своей Англии, и ему представляется невесть что.
— Но именно тогда, в 1762 году, он, обнажив шпагу, бросился спасать Петра Третьего — один с группой единомышленников на целую роту солдат.
— Фантазер… Спасать полоумного царя — жалкого пьяницу.
— Прежде всего Сеня спасал свою честь.
Слова брата напомнили Дашковой о фамильном девизе: «Семпер иммота фидес» — «Верность всегда неколебимая», и Екатерина Романовна замолчала: такой приговор обжалованию не подлежал.
Это был разговор двух президентов: президента Коммерц-коллегии и президента Российской академии. Президент академии имела преимущество перед братом: она была приближенной к государыне особой, Воронцов держался на некотором отдалении.
— Бог с ними, с делами давно прошедшими, — мягко сказал Александр Романович. — Сердце болит за нынешнее. Фавориты сделали жизнь двора безумной. Потемкин посылает курьеров за тысячу верст, чтобы достать зимой землянику или свежего огурца.
— Виновата ли бедная женщина? Сначала разбойники, плебеи Орловы, теперь выскочка без роду, без племени Потемкин.
— Вот-вот, порок становится обычаем… И потому нрав Радищев, когда не надает на колени рядом с холопами фаворитов.
— Ты просто без памяти влюблен в своего Радищева.
— Я полюбил его только сегодня.
В тот вечер он долго не мог успокоиться. Ни болтовня старшего сына Василия, ни лепет маленькой дочери, ни ласка жены, ни просматривание бумаг не могли унять тревоги. Он сердился на себя: что за пустяк — придворная церемония. Но в памяти стояло неотвязно: снисходительная усмешка Потемкина, тихий ропот в толпе придворных, окаменевшее лицо Могильницкого, удивление в глазах императрицы. Удивление и растерянность.
Это выражение растерянности мучило его. Своей демонстрацией он обидел женщину, которая, наверно, не виновата в том, что награждала мошенника. Сильные и наглые фавориты просто играют ее монаршей волей. Видит ли она эту игру? Хочет ли видеть? На лице государыни тогда застыла напряженно-ласковая улыбка, цепко и настороженно следила она за каждым движением и словом окружающих. Нет, она все понимает — обманываться нельзя.
Наконец он забылся сном, но спал как будто недолго. Он открыл глаза и удивился тому, что вокруг все изменилось странным образом. Исчез стол, книжный шкаф, стены кабинета словно раздвинулись. Помещение превратилось в обширную залу. Он увидел себя восседающим на каком-то возвышении. Он попытался ощупать место возвышения, но рука скользила, не ощущая твердого, хотя предметы вокруг и само седалище казалось сделанными из чистого золота и драгоценных камней. Он прикоснулся к голове: на ней лежал лавровый венец. Повсюду виделись знаки, изъявляющие власть: скипетр, покоящийся на снопах, отлитых из чистого золота, серебряный столп с изображениями морских и сухопутных сражений, каменный шар с крестом наверху — держава, поддерживаемая беломраморными младенцами. Стоящая вокруг в великолепных блистающих одеждах толпа жадно ловила его взоры, трепетно ждала его приказаний. Он понял, что может повелевать толпой: он — царь, он — король, он — султан, он — шах…
